— Католический государь мало озабочен браком своих дочерей, поскольку у него только один сын.

Неспособный понять эту сложную натуру, этот необычайно плодотворный, но женский разум, Дон Диего судил о госпоже Медичи, как и большинство французских вельмож, и приписывал ей низость «торговки».

Он подтвердил это в своем докладе Филиппу II. Согласно ему, королева-мать повиновалась исключительно личным побуждениям: она противилась войне, поскольку не могла бы вынести того, что ее сын попал под чье-то чужое влияние, поскольку она не желала упускать власть, которой добивалась в течение четверти века и которую с таким трудом завоевала. Причем, как заявлял посланник, «она сосредотачивает свои интересы исключительно на благе короля, своего сына».

Эта фраза, ошеломляющая, ибо вышла из-под такого пера, вызывает двоякие размышления. Действительно ли Екатерина жертвовала интересами государства во имя своих личных дел? Была бы эта война действительно благом для короля и королевства?

То, что женщина, всецело посвятившая себя политике, и что властная мать, привыкшая руководить своими детьми, сталкивается с перспективой потери прав, невозможно отрицать. Но невозможно в первую очередь отрицать страстную жажду правительницы Франции защитить вместе с династией единство и целостность народа. Королева была убеждена, что ни одно, ни другое не выдержит войны с Испанией. Она нисколько не помышляла отделять свои интересы от общественных.

Была она безумной или здравомыслящей? Возможно, она переоценивала могущество Филиппа II, который как раз в то время испытывал серьезные трудности, и прежде всего финансовые. Однако люди сведущие предвидели войну сроком на восемь лет. Восьмилетняя война, которая последовала бы за войнами предшествующих правлений и за братоубийственными распрями, означала бы разорение и опустошение королевства, если бы оказалась победоносной, и утрату им самостоятельности, если бы ее проиграли. И она ни в коем случае не гарантировала конец гражданских войн, вопреки утверждениями Колиньи и Дюплесси-Морнея. Подданные Карла IX отличались от подданных Людовика XIII. В их глазах религия стояла куда выше родины. Ультракатолики бросили бы все свои силы на противодействие крестовому походу против Австрийского дома. Сам Генрих IV попал под удар, когда пожелал его предпринять…⁶⁰ Готовясь к военным действиям, король рисковал, таким образом, вызвать восстание и чужеземную оккупацию, как та, что будет иметь место в 1589 г. — вскоре после смерти Екатерины.

Быстрая, почти молниеносная победа, могла ли она оправдать его предприятие? Была ли она возможна? Военный талант Колиньи не был сопоставим — и тому множество примеров — с талантом герцога Альбы. Тем не менее существовал один шанс для успеха, и он зависел от Елизаветы Тюдор. Если бы англичане, фламандцы и гёзы действовали согласованно с французской армией, можно было бы надеяться на крупное поражение испанцев в Нидерландах, которое вынудило бы Филиппа II к переговорам, как это произошло с Генрихом II после Сен-Кан-тена. В этом случае речь шла о весьма дерзком риске. В противном случае игра была заранее проиграна.

Итак, Елизавета, которая желала франко-испанской войны, решилась воспрепятствовать триумфу своих новых союзников. К этому ее побуждало все, начиная с торговых интересов ее государства и кончая ее претензиями на Кале. Она не простила Колиньи за полный поворот в 1564 г., когда он потребовал обратно Гавр после того, как ей его уступили, и без колебаний намеревалась предать его в свой черед.

Самые прозорливые разгадали ее намерения. В первые дни августа в Париже заговорили об отступлении английских войск, которые находились в Нидерландах. Так или не так, но подобная новость могла укрепить позиции королевы-матери. Колиньи напрямик сказал об этом Уол-сингему, который отправил курьера к фавориту своей государыни: «Я поспешил написать графу Лейстеру, — сообщает он Смиту, — что надо попытаться отсрочить отзыв наших войск, без чего весь замысел ставится под удар. Если дело Нидерландов не обернется успехом, нас ждет, очевидно, немалое бедствие».

Он также уведомил лорда Беркли: «Король всецело решился вести войну, но королева, его мать, уверила его, что без нашей помощи дело обернется горестной неудачей; и, пустив в ход слезы, она заставила его полностью переменить решение. Я основательно опасаюсь, как бы это не привело к досадным последствиям, если только не вмешается Господь».

«Без нашей помощи дело обернется горестной неудачей». Адмирал должен был бы, безусловно, разделять мнение королевы-матери, но, вот истинная загадка, он верил, он желал верить в эту подмогу. Неужели он мог вообразить, что твердое решение короля Франции, вопреки всему, побудит Елизавету поддержать дело своих собратьев по вере? Письмо к Беркли сэра Хэмфри Гилберта, командовавшего английским гарнизоном Флессин-га, создает ошеломляющее впечатление.

«Я извещен, — сообщает этот военачальник, — о том, что сюда готовятся прибыть больше французские силы. Что я должен делать? Уйти из этого города или, если королева дает мне полную свободу, вызвать ссору между французами и местными жителями и разбить французов наголову?»⁶¹

Адмирал не скрывал своей досады, когда король со смущением сообщил ему, что дело вновь будет рассмотрено в Совете.

— Сир! — вскричал он. — Этот Совет составлен из одних людей в долгополом платье, которые, по природе своей, ненавидят войну!

— Успокойтесь, мои отец, я стану взывать не к одним людям в долгополом платье,⁶² но и к тем, кто носит шпагу: Монпансье, Косее, Неверу, Таванну. Вы их хорошо знаете, никто из них не в силах Вам возражать.

Об этом решительном столкновении Колиньи и его противников известно из мемуаров Дюплесси-Морнея. Герцог Анжуйский теперь находился в уязвимом положении перед лицом короля: он не мог обременять себя даже репликами. Королева-мать доверила эту заботу своему советнику Морвилье, человеку весьма мудрому, по утверждению католиков; врагу новшеств, если верить Агриппе д'Обинье, и «умиротворителю, который проявлял благоразумие из страха».

Морвилье воспользовался старыми доводами герцога де Невера. Он опять указал на торговые связи Испании и Англии, подтвердил, что вступление французов в Нидерланды неизбежно вызовет вмешательство императора. И королю вскоре предстоит столкнуться с коалицией, к которой, возможно, примкнет и сама Англия. Что касается миллиона ежегодных доходов, которые, как хвастается адмирал, он сможет получить из Нидерландов, как можно требовать запросто аннексировать страну, которая желает разбить свои цепи? Фламандцы уже доказали после Кьеврена, какую любовь они питают к французам.

Все это и еще многое другое было сказано на бурном Совете 9 августа, который продолжился и на другой день. Таванн, старый вояка, заговорил возвышенным языком:

— Поддержим нашу добрую славу перед Богом и людьми и мир с каждым, и превыше всего — с нашим народом, сдержав свое слово ради веры и не допустив ненависти.

Екатерина в довольно резкой форме заявила о безнравственности французско-испанского раздора. Неколебимый Колиньи развил свой план, гарантировал сбор протестантской армии, значительность которой встревожила католиков: четыре тысячи конницы и пятнадцать тысяч пехоты.

— Никакой войны не будет! — повторяла Екатерина. Она оказалась в меньшинстве в начале дискуссии, но мало-помалу обрела преимущества. 10 августа она взяла верх: Совет подтвердил свое прежнее решение в пользу мира.

Жером де Гонди поспешил известить об этом Сунигу. Согласно тому, что последний сообщает Филиппу II, адмирал уступил, пообещав ничего не затевать без ведома королевы. Екатерина желала, как ему кажется, успокоить таким образом короля Испании. В действительности Колиньи и не думал капитулировать. Когда заседание закрылось, но члены Совета еще не разошлись, он воскликнул: