— Дернешься — стреляю, — с негромким нутряным выдохом предупредил человек, а после паузы добавил: — И скажи своим, чтобы пугачи на пол поклали.

Гречман держал револьвер в опущенной руке и прекрасно понимал, что вскинуть он его не успеет. По затылку прокатился колющий холодок — так у него всегда случалось в критических ситуациях. И этот колющий холодок всегда подсказывал ему верный выход.

— На пол оружие! — заорал он, оборачиваясь назад. — На пол клади! Я сказал: на пол, скоты!

И в тот же миг, не поднимая револьвера, выстрелил в пол. Звук выстрела в небольшой комнате прозвучал оглушительно, но Гречман даже его не услышал, мгновенно кувыркнувшись через голову под ноги неизвестному, который тоже успел выстрелить, но чуть-чуть опоздал — пуля только сбила шапку с Гречмана. Не поднимаясь с пола, обеими руками, — за голенища добротных яловых сапог, рывок — тело противника глухо состукало о половицы, а уже в следующее мгновение железный кулак полицмейстера взметнулся, опустился, еще раз и еще. Подоспевшие помощники вздернули с пола окровавленного человека с безвольно мотающейся головой, оттащили на середину комнаты, посадили на стул, завернули руки.

— Рожу ему оботрите, — враз осипшим голосом приказал Гречман, тяжело поднимаясь и вытирая рукавом шинели пот со лба.

Притащили ковшик воды, плеснули, обтерли тряпкой. Из разбухших, кровящих губ торчали обломки передних зубов — крепко приложился полицмейстер своим кулаком.

— Ну, голубь сизый, — Гречман наклонился над бедолагой и тряхнул за плечо, — рассказывай…

Из горла избитого донеслось неясное бульканье.

— Ладно, прокашливайся, — смилостивился Гречман, — я подожду, теперь нам не к спеху. Давайте его в участок, а здесь все обыскать, только тихо, без шума — засаду оставим.

В конюшне обнаружилась гнедая тройка, а на чердаке — оружие из магазина Порсевых.

Снег плыл с неба тихо-тихо, словно был завороженный. Николай Иванович, запрокинув голову, ловил ртом снежинки и радовался, громко гулил, как делают это совсем махонькие дети. Топтался, поворачиваясь в разные стороны, возле угасающего костра и размахивал руками, не обращая никакого внимания на Васю-Коня и Анну. Лошадь косила большим карим глазом, и в нем выпукло отражался Николай Иванович — круглый, пузатый, с маленькими ручками и ножками.

«И не раскусишь сразу — какое зернышко в этом семечке, — неспешно думал Вася-Конь, глядя на Николая Ивановича, с которым так странно и неожиданно его свела судьба. — И чего он такого в этот раз для меня задумал?»

Но Николай Иванович все это время, пока они сидели в лесу и пережидали тревогу, поднятую у гостиницы «Метрополь», ни словом не обмолвился о том, зачем ему в этот раз понадобился Вася-Конь; он вообще вел себя так, словно впал в детство. Анна, приютившись в передке саней, неслышно точила слезы, горюя о своей судьбе и страшась будущего.

А неяркое солнце между тем все быстрее скатывалось на запад, и, как только оно подожгло верхушки сосен, так сразу же по земле поползли быстрые тени, вытягивая следом за собой густые зимние сумерки.

Николай Иванович, будто встряхнувшись, перестал мельтесить у костра и приказал:

— Хватит, передохнули, теперь — поехали!

— Куда? — спросил Вася-Конь.

— К солнцу незакатному, к счастью необъятному, — усмехнулся Николай Иванович и добавил: — В Татарскую слободку правь, только стороной, по окраине.

«Нам куда бы ни ехать, лишь бы ехать», — подумал Вася-Конь и разобрал вожжи.

К Татарской слободке подъехали уже в полных сумерках, и, когда стали заворачивать в переулок, из этих сумерек выскользнула быстрая фигура, подбежала прямо к саням, и раздался едва слышный свист.

— Кузьма, ты? — негромко спросил Николай Иванович.

— Я. Заворачивайте скорей. Засада там, Гречман днем побывал. Григория взяли…

Он боком завалился в возок, на ноги Анне, та пискнула, но Кузьма шикнул на нее, и она смолкла. Вася-Конь осторожно развернулся, и скоро они уже были на самой окраине. Впереди маячил темной копной березовый колок, дальше шла голая степь, накрытая темнотой, и в ней едва-едва угадывалась узкая дорога.

— Только версты полосаты попадаются одне, — пробормотал Николай Иванович, но его никто не понял.

— Дальше — куда? — Вася-Конь натянул вожжи и остановил лошадь.

— А дальше нам некуда, — хрипло отозвался Кузьма. — Если Гречман из Григория душу вынет, тот все расскажет…

— А если не расскажет? — спросил Николай Иванович.

— Дак жить-то всем хочется, и Григорию тоже. Он ить не железный, из живого мяса сложен, а Гречман мастер известный — жилы вытягивать.

Замолчали. Слышно было, как тяжко вздыхает лошадь, переступая ногами на скрипучем снегу.

Вася-Конь не сильно вникал в разговор Николая Ивановича и Кузьмы, да и желания не было вникать, он лишь одно прекрасно понял: накрыл неугомонный Гречман усадьбу, где они прятались. Да, не позавидуешь… Подумал-подумал и неожиданно предложил:

— Есть у меня тихое местечко, только там платить за постой придется…

— Где? Далеко? — настороженно стал выспрашивать Николай Иванович. — На всех места хватит?

— Недалеко, — обстоятельно отвечал Вася-Конь, — деревня здесь есть, Усть-Иня называется, дом у хозяйки большой, на всех места хватит.

— У хозяйки? — уточнил Николай Иванович.

— Вот именно. На бабе дом держится. В сто раз лучше, чем у иного мужика. Не сомневайтесь — надежно. Я там не раз отсиживался.

— Ладно, поехали.

Уже ночью, в темноте, добрались до Усть-Ини и остановились возле просторного дома, окруженного высоким и глухим заплотом, сложенным по-старинному: из большущих сосновых кряжей, распиленных наполовину. На тихий стук в ворота оглушительным хриплым лаем взорвались цепные кобели. Но вот скрипнула дверь, и негромкий женский голос с крыльца протяжно остепенил:

— Да тихо вы, бешеные! Цыть!

Собаки еще порычали для острастки и смолкли. Все тот же женский голос, негромкий и протяжный, спросил:

— Кого бог послал, на ночь глядя?

— Я, Марья, отчиняй ворота!

— Никак Василий?

— Он самый! И не один. Отчиняй!

Послышались легкие шаги по снегу, стукнул засов, и тяжелые ворота медленно раскрылись. Вася-Конь тут же загнал подводу в ограду, соскочил с возка и сам запер ворота. Хозяйка, не оглядываясь, пошла к крыльцу, поднялась на верхнюю ступеньку и уже оттуда плавно протянула своим особым, грудным голосом:

— В избу проходите, там и глянем друг на дружку — какие поночевщики пожаловали…

И первой, не дожидаясь ответа от гостей, вошла в избу, плотно пристукнув за собой тяжелую дверь, обитую войлоком.

Вася-Конь распряг лошадь, завел ее в конюшню, дал сена и лишь после этого повел своих спутников в избу. По всему видно было, что бывать ему здесь приходится не впервой, что все ему здесь знакомо и потому он ходит по усадьбе, как у себя дома.

Николай Иванович никаких вопросов не задавал, только время от времени настороженно оглядывался и не вытаскивал правую руку из кармана пальто, привычно стискивая рубчатую рукоятку револьвера с взведенным курком.

Вошли в избу. В ярком свете большой лампы, висящей под потолком, разглядели хозяйку — дородную и статную русоволосую красавицу, которая смотрела на своих нежданных ночных гостей спокойно и даже скучно, не выражая ни радости, ни раздражения… Ее ленивый, с задумчивой поволокой взгляд скользил по лицам пришельцев и оставался прежним. Только Василия она выделила, оживилась и спросила:

— Ты где их столько насобирал?

— Да тут вот, за деревней, прямо на выселках: растут, как опята, — отшутился Вася-Конь и принялся раздеваться, приговаривая: — Ты бы, Марья, хоть пригласила людей-то…

— Я их не зазывала, чтобы приглашать. Впустила, и ладно — пускай сами располагаются. Где стол стоит, тоже видно; пусть садятся, ужином накормлю.

Все так же, не выказывая никакого радушия, Марья собрала на стол и даже выставила мужикам графинчик облепиховой наливки. Затем всех определила на ночь, постелив прямо на полу в горнице, погасила лампу и предупредила: