Он еще раз откашлялся и едва произнес сухими губами:
— Ясно.
— Стекла закрыты, выстрела никто не услышит! А в Спутнике я каждый уголок знаю. Так что прошу не шалить! — И с издевкой закончила: — Теперь не дует.
Демин молчал, стараясь успокоить себя. Не ждал, не гадал, что можно так испугаться. Язык будто присох, прилип. Если бы его сто, если бы его тысячу раз спросили, что ты почувствуешь в такой ситуации, как себя поведешь, он бы не ответил точно. Не угадал бы. Пока не побывал...
А она не играет, новое дело, видно, отчаянное, если она так резво взялась за оружие. И где она его раскопала, старый-престарый, давно списанный милицейский наган? И давит в спину, чтобы он чувствовал, если видеть не может. Ярость в ней, злость и решимость. Демин знал — выстрелит, если что. Уверен был — выстрелит. И по тону ее и по всему. И по прошлому ее, о котором Демин судил-рядил когда-то по-своему романтично, дон-кихотски, сопливо, а вот Шупта, старший следователь, рассудил здраво. Зло берет, до чего он прав! И до чего ты молод, наивен, бездарен!
Если толкнуть дверцу и выскочить... Она успеет нажать на спусковой крючок, и Демин вывалится уже с дыркой в спине. До дороги далеко, метров семьдесят-восемьдесят, машин сегодня совсем мало, да и те проносятся на скорости. Пока затормозят, пока подбегут, она спокойно исчезнет в Спутнике.
И людей не видно, будто вымер поселок. По ту сторону дороги нет никаких строений, пустое поле, а по эту — крайние дома, одинаковый опаленный солнцем штакетник, пыльные деревца за ним и дальше серый ряд крыш.
Да и что люди? Сидят двое в машине, парень и девушка, тихо, мирно сидят, ничего подозрительного, наган она прикрыла платком.
— Из какого музея? — заговорил наконец Демин, слыша свой голос словно со стороны. — Из какого музея игрушка? — повторил он смелее. Первый его союзник — собственный голос. Пропал было, а теперь вновь появился, теперь они как бы уже вдвоем.
Совсем близко из-за угла появилась девочка лет десяти с белым бидончиком, заспанная, непричесанная, только встала, и мамка послала ее за водой. Девочку обогнала собачонка, хвост кренделем, морда к земле. Девочка с интересом, не отрываясь, смотрела на машину, на людей в ней, с обычным детским открытым любопытством. Больше не на что было смотреть, все ей здесь знакомо — пыльная трава, тропинка, а в машине — красивая тетя-блондинка.
Демин смотрел на девочку, хотел проводить ее взглядом, но последовала команда:
— Сидеть!
— Прямо как служебной овчарке, — усмехнулся Демин. Ему хотелось стать наглым, самоуверенным. «Никуда я не побегу, черта с два! Я еще с тобой повоюю!»
От голоса своего и еще от стыда за свой страх, который прошел, Демин почувствовал возбуждение, эйфорию. Так бывает в горах над пропастью, когда проходит первая оторопь. Или как будто принял водки стакан, и она стала действовать.
— Игрушка-то хоть заряжена? — проговорил Демин.
— Пять патронов, а для вас и одного хватит! — Все та же злость в голосе, неподдельная, и решимость.
Прожурчала, прошипела едва слышно вода из колонки. Девочка прошла обратно, задевая бидончиком голую ногу и оглядываясь на них. Тетя в машине красивая, и машина красивая, новая, сверкает на солнышке. Девочка поправила волосы ладошкой и высокомерно отвернулась.
— Я вас тоже узнала, — услышал Демин. — Вы из тех блюстителей, что Лапина брали. И расстреляли.
— Брал его уголовный розыск. А приговор привели в исполнение те, кому это поручено. Мы же вели следствие. Это было мое первое дело. Оно стало последним.
— Пой, ласточка, пой, — с издевкой прервала она.
— Я все-таки надеюсь своего добиться.
Он ждал ее вопроса, чего именно «своего», но она отозвалась с усмешкой:
— Я тоже надеюсь. — И уточнила, чтобы он не строил иллюзий: — Своего добиться.
— Пуля — дура, — заключил Демин.
— Умных слов я пока тоже не слышу.
«Препираемся, как на общей кухне. Ладно, женщина, за тобой последнее слово, пусть...»
Жареный не появлялся.
Как она поведет себя дальше, если он совсем не появится, если дело у него не выгорело? Не лучше ли ей было сказать «пойду, позову его» и уйти с концом. Не хвататься за оружие.
Не лучше, конечно, ей нельзя теперь выпускать Демина. Он может позвонить куда надо, ее имя назвать, указать след.
И все-таки — что дальше? Придет, допустим, Жареный, уяснит обстановочку, а потом? Когда-то же они должны его отпустить. Или он теперь с ними до конца дней? Чьих дней?
Демин представил дорогу. После. Спутника почти двадцать километров без жилья, пустота, колхозное поле, на семнадцатом километре роща справа, еще через три километра бензозаправка и пост ГАИ. Там дежурные днем и ночью, ребятки расторопные, есть телефон, рация.
Однако не хотелось Демину рассчитывать на чью-то выручку. Он сам должен выйти из положения. Поскольку сам же его и создал. Мог бы ведь промолчать, не испытывать судьбу.
Другой бы мог, но не Демин. Рискованное это положение создалось не десять минут назад. Два года уже ему, этому положению.
— Первое дело стало последним, — заговорил Демин. — Из-за вас, Таня Бойко. Я не поверил, что такая, как вы, — преступница.
— Откуда вам знать, какая!
— Я увидел вас — и не поверил. Ходил в школу, беседовал с вашей классной, Валентиной Лавровной, дома у вас бывал, познакомился с матерью, актрисой Пригорской...
— Велика радость! — перебила она.
— Собирал характеристики, хлопотал...
— И мне влепили два года!
— Вам могли дать больше. Факты были против вас. И я бы не имел сегодня счастья сидеть с вами вот так близко. — Демин пошевелил лопатками.
— А мне и два года не за что!
— Я тоже так считал. И потому мне пришлось уйти с работы.
— Все вы добренькие. Когда вас прижмут.
— А я вас не боюсь, Таня. — Он хотел обернуться к ней, но сдержал себя, почувствовал — рано. — Ни вас не боюсь, ни вашего Жареного. Когда человек ошибается в ком-то... в чем-то очень важном, ему наплевать. На многое. И на самосохранение тоже.
— На ошибках учатся. Умные на чужих, дураки на собственных.
— Верно в общем-то. «На собственных». По молодости, по глупости. Не хочется слушать ничьих советов, хочется все самому познать.
«Вот назначенье жизни молодой: мир не был до меня и создан мной», — вспомнил Демин. Но не сказал. Его обращение к стихам она сочтет за слабость. А слабости он допускать не должен.
Он почувствовал, как она переменила руку, должно быть, устала держать наган. Опытный оперативник, опытный и смелый, мог бы рывком обернуться и схватить ее за руку. Как пишут в газетах и приказах: рискуя жизнью, действуя смело и самоотверженно...
— Как ни смешно, я не могу схватить вас за руку, — признался Демин. — Не хочу причинять вам боль. Такая милая, сама женственность...
— 3-заткнись! — процедила она сквозь зубы. Она, пожалуй, теряла самообладание. Из-за его спокойствия. И прижала наган с такой силой, будто проткнуть им хотела Демина.
— Или стреляйте, или перестаньте сверлить мне спину, — сказал он.
Она ослабила нажим.
— Спасибо, вы очень любезны.
— Пристрелю, как собаку! — пообещала она. — Если тебе терять нечего, то мне тем более!
Дулатов говорил, что за тридцать лет в него не стреляли ни разу. И сам он только на войне стрелял, везет людям. А ведь начинал в уголовном розыске. Рассудителен, спокоен, расчетлив. Как бы он сейчас поступил? Тоже ведь бывший следователь, ныне городской прокурор, глаголет: «Преступлением является общественно опасное действие, а равно бездействие...» Рано или поздно придется действовать и Демину, возле поста ГАИ, например. Но туда еще надо добраться.
Итак, она влезла, влипла в новое дело, может быть, не менее тяжкое, чем убийство в сберкассе. Но почему, почему, почему?!
Не мог Демин представить ее соучастницей в грязном деле. И тогда не мог и сейчас не может. Какое-то здесь есть скрытое дополнение. Если бы ему сказали: под угрозой оружия Таня Бойко заставила водителя, честного человека, да к тому же следователя, стать соучастником преступления, — он не поверил бы.