Никто не протестовал. Раз уж с нами обращались как со скотом, мы считали делом чести вести себя как люди, не жаловаться, стараться не давить друг на друга. Словом, я никогда не видел такого проявления человеческого достоинства, как в этой унизительной ситуации.
Нас предупредили, что путь долог, но я быстро осознал, что он невыносимо долог. Убедившись, что мафиози лишь частично держат данные обещания, я гадал, будут ли у нас остановки.
— Как ты думаешь, у нас будут привалы? — прошептал я своему соседу.
— Конечно.
— Да? Шофер будет разбирать и снова собирать картонную стенку, чтобы мы смогли размять ноги? Что-то я не заметил в нем склонности к альтруизму.
Пораженный этой идеей, мой сосед не ответил.
К счастью, мы переговаривались на арабском, почти беззвучно, и наши сомнения не заразили остальных, а ведь они наверняка опасались того же. Как знать? Все мы молчали.
Странное путешествие… Я вспоминаю эту поездку, как цепочку мучительных испытаний. Сначала жара. Потом голод. Потом желание помочиться: ему я сопротивлялся долго, но настал момент, когда, перетерпев спазмы в желудке, пересохшее горло, одеревеневший, соленый, раздувшийся язык, я почувствовал такое жжение в мочевом пузыре, что, даже когда я опорожнил его в бутылку, он все еще горел. Я думал, начнется вонь, ибо уронил крышку от бутылки, но за эти часы каждый из нас облегчился, и я уже настолько зачерствел, что не чувствовал запахов.
В последние часы странствия все перепуталось. Мы перестали понимать, день ли стоит, ночь ли и сколько часов мы провели в пути. Не в состоянии спать стоя, я повторял Коран, те, что засыпали, тут же получали тычки от тех, кого они расплющивали на виражах или склонах.
Грузовичок снова замедлил ход. Я услышал итальянскую речь. Из этого я с тоской заключил, что мы еще не покинули полуостров.
Водитель выключил мотор.
Кто-то воспрянул с надеждой.
Шофер стал препираться с таможенниками. Те потребовали, чтобы он показал им груз.
Шофер приоткрыл дверцы.
— Сами видите, одно печенье.
Он стал закрывать, и тут чей-то голос остановил его:
— Погоди. Дай взглянуть.
Устало вздохнув, шофер открыл дверцы пошире.
До нас донеслось свежее дуновение ночи. Никто не двигался.
— Мать честная, ну и вонь от твоего печенья! — вырвалось у таможенника.
— Ну, я его тебе и не продаю, — возразил водитель. — Зато могу подарить.
— Нет уж, слишком воняет. Что еще у тебя в грузовике?
— Да, может, там завалялась какая-то дрянь в глубине, я спешил на погрузке, время поджимало. Да, не исключено, что там, в глубине, дохлая крыса.
— Целая куча дохлых крыс, ты хочешь сказать. Убери коробки, я посмотрю.
— Слушай, я опаздываю. Хозяин убьет меня, если я не доставлю груз вовремя.
— Убери коробки.
— Нет.
— Ты отказываешься?
— Да, я потеряю работу.
Пока шло это препирательство таможенника и шофера, мы стояли затаив дыхание. Чья возьмет?
Вдруг таможенник воскликнул:
— Нет, такая вонь — это что-то невероятное!
Энергичным жестом он сдвинул несколько коробок, тут же вся стена рухнула, и луч его фонарика уперся в нас.
— Мать честная, да что же это?
Шофер не ответил, потому что в тот момент он уже удирал со всех ног.
Пограничник понял и поднял тревогу. Его коллеги прибежали к заду грузовика.
Молча, опасливо они наставили на нас свои лампы. Наши лица внушали им страх. Я сам был испуган тем, как жутко выглядели мои соседи: дикие, всклокоченные, вымотанные, обезвоженные, голодные.
— Нелегалы, — решил пограничник.
С дальнего конца стоянки крикнули, что шоферу удалось сбежать.
— Черт с ним, у нас главное.
Что могла означать эта фраза? Что им важнее схватить нас, нелегальных беженцев, а не члена организованной банды, попирающей законы и грабящей нелегалов? Что лучше наложить руку на бедолаг, чем на мошенников, которые наживаются на их горе?
Потом раздался хор удивленных выкриков. Их изумляло, что мы пи́сали друг на друга, что кто-то какал в штаны, — можно подумать, они впервые столкнулись с физиологией человека, можно подумать, над ними самими она не властна, можно подумать, наши запахи отвратительнее их. Под их взглядами мне казалось, что я сам придумал дерьмо, — не притерпелся к нему, нет — изобрел дерьмо, нес за него ответственность, хуже того, вину!
Доставив нас в участок, они сводили нас в душ, и мы вернули себе пристойный вид. Их восхищение, когда мы вернулись назад, наводило на мысль, что если я изобрел дерьмо, то они только что изобрели чистоту. Нет, это был не таможенный пункт, а какой-то кружок изобретателей!
— Сын, не критикуй, они славные люди, они просто делают свою работу.
— Да ты видел, как они ведут себя, папа? Они ждали увидеть в грузовике крыс и на самом деле видят крыс. Они как будто не верят, что мы — люди.
— Они испугались.
— Есть отчего испугаться — увидеть человека, у которого ничего больше нет! Нет, отец, они не жалеют, не сочувствуют, не ставят себя на мое место, они смотрят на меня сверху вниз. В их глазах я принадлежу к другой расе. Я нелегал, человек, которого не должно быть, у которого нет права быть. По сути, они правы: я стал недочеловеком, раз у меня меньше прав, чем у других, правда?
— Не сердись, Саад. Они ведут себя лучше, с тех пор как вы здесь.
— Ты прав. Они обращаются с нами по-доброму. Как с животными.
— Ну что ты!
— Папа, кто варвар? Тот, кого считают ниже себя, или тот, кто считает себя выше других?
На следующее утро в спальном отсеке, куда нас поместили, один из охранников оставил на видном месте — наверняка специально для нас — итальянские газеты. Чтение заголовков, потом статей вызвало у меня острую вспышку ярости, так что бешенство душило меня.
Пограничники — и им вторили журналисты — радовались, что перехватили наш грузовик, хвалились тем, что прекратили наше унизительное путешествие — тридцать человек, в их числе семь шестнадцатилетних подростков, были скучены на менее чем шести квадратных метрах. Они жалели, что упустили перевозчика, но не жалели ни о чем, что касалось нас, ибо наша судьба была предрешена: как бродячим собакам, нам был уготован приют — отстойник, кого-то из нас вернут хозяину — его стране, если таковая найдется. Никто не сознавал, что для нас нет худшей катастрофы, чем вернуться домой, никто не понимал, что нас лишили всех накоплений и всех сбережений семей, им не приходило в голову, что мы везем с собой надежды близких, нет, они думали, что выполняют долг, а не корежат тридцать жизней, губят тридцать семей, две-три сотни человек, рассчитывавших на нас.
Ура! Тюремщики пили шампанское в кабинете начальства! Вчерашние герои поздравляли друг друга с отличной работой!
Такого унижения я еще не испытывал.
Несколько часов спустя, когда за мной пришли, чтобы вызвать меня на дознание, я еще не остыл.
Едва войдя в кабинет и даже не взглянув на собеседника, я воскликнул по-английски:
— Я хочу подать жалобу!
— Простите?
— Я заявляю жалобу на пограничников, которые прервали мою поездку. Вчера меня лишили водителя, мои деньги пропали, многомесячная работа пропала, уничтожены трехлетние усилия, в результате которых я добрался сюда.
Человек в форме смотрел на меня изумленно. Встревоженный взгляд, розовые губы, крепко сжатые, как розовый бутон, — он казался молодым, насколько это позволяла должность. Военная форма сидела на нем тесно, ремень подчеркивал узкие бедра, он походил на подростка, одевшегося по-военному, а не на блестящего офицера, которым он наверняка был. Он заговорил — тоном серьезным, обдуманным, веским и решительным, что контрастировало с юношеской порывистостью тела.
— Вот как? Вы удовлетворены тем, что вас перевозили унизительным образом, хуже, чем скот?
Он говорил на жеманном английском языке итальянцев, на этом английском светских танцоров, на английском, словно надевшем корсет, чтоб талия стала тоньше, а задница — выпуклее, вертлявом в каждой фразе. Не дав сбить себя с толку, я продолжил атаку:
