«Как! — восклицает он, — вы, человек с такими дарованиями и заслугами, принуждены бороться против столь вздорных неприятностей! Вы рискуете не быть избранным вновь из-за невозможности поддержать газету? А между тем, много ли на свете таких людей, как вы… Да ведь, если бы вас успокоили в этом отношении, разве не могли бы вы посвятить всю вашу энергию святому делу национального возрождения?!…»

Совершенно незаметно предложения взятки сделаны и даже определились, но с какими предосторожностями, с какой осмотрительностью! Чаще же всего этому предшествует простое предложение взаймы. Подобно хитрому ловеласу, еврей как бы дышит такими очарованиями, которые способны усыпить нравственное чувство. У него есть красноречие, оплетающее человека со всех сторон, есть доводы, сбивающие с толку, есть и рассуждения специальные и особо приноровленные к каждому. С «полной очевидностью» доказывает он, что государственные люди не могут покрывать своих расходов, если сама их деятельность не приносит им необходимых средств; что все они, так или иначе, вынуждены добывать их; что поступать другим образом — значит решительно не понимать событий, подвергая себя на каждых выборах опасности; по недостатку денег быть вытесненным первым попавшимся и, сверх того, быть выкинутым в частную жизнь, с нищетой и унижениями в перспективе; что проповедь абсолютных принципов следует предоставить трусам и идеалистам; что, впрочем, эти проповедники сами же первые нарушают их; что, наконец, в делах известного рода, как, например, в том, какое проектируется ныне, заработок возникает законным путём, без всякой сделки с совестью, и что, если, разумеется, гораздо лучше не барабанить об этом без надобности, то вместе с тем, вовсе не значит изменять государству, когда немного подумаешь и о себе самом.

Примеры так и сыплются с его лихорадочных уст. И вот постепенно весь парламент проходит через них. Истина и клевета могут попеременно требовать своей доли среди тысячи фактов, о которых он повествует. Но у него ложь так хорошо преобразуется в правду, он с такой непринуждённостью жонглирует самыми мельчайшими деталями, что разобраться в них нет никакой возможности.

Между тем, в сознании человека, осаждаемого с такой силой, нравственные компромиссы начинают акклиматизироваться как повсеместный и, пожалуй, как неизбежный обычай. Однако, соблазняемый всё ещё колеблется. Действительно, нужда в деньгах пожирает его, кредиторы не дают покоя, срочных векселей уже не позволяют переписывать вновь, продажа с молотка грозит неотступно, человек доведён до крайности… А вдруг, если узнают?!..

Но в этом отношении еврейский банкир располагает страшным оружием, — молчанием. Непроницаемая тайна, которою должно быть покрыть дело подлога, «девичья» скромность, которая сделает его невидимым, бесподобная сноровка для уничтожения малейших следов — таков священный залог, предлагаемый евреем, и небезызвестно, что он останется верен своему обещанию. Да, это коварнейшее существо умеет не изменять другому, чтобы не выдать и самого себя. Политический разврат, надо сознаться, отличается высоким достоинством в том отношении, что умеет молчать. Как только преступление совершено, он, как змея, скрывается в глубокую нору, откуда его невозможно достать.

Охваченный подобными сетями, государственный деятель становится покорным слугой евреев. Безграничное же господство кагальных банкиров над таким человеком, которого они сами же выдвинули на политическое поприще, — факт, не требующий доказательств. Вообще говоря, когда сыны Израиля помогают гою «выбраться из давки», они делают это таким способом, что он остаётся к ним прикованным навеки.

Договор с еврейством напоминает сделку о продаже души дьяволу, — его нельзя нарушить.

Раз попав в руки кагала, политический человек испивает горькую чашу раскаяния. Для него не может быть и речи ни о собственной воле, ни о личном достоинстве. Среди жестоких разочарований и крушения надежд он с опасностью уголовщины должен быть всегда готов по требованию израильтян явиться учредителем плутовского общества, прикрывать своим именем или проводить и поддерживать своим влиянием гешефты своих «хозяев», причём ему уже не дают «авансов» иначе, как под «еврейские» векселя… В апофеозе какое-то таинственное пренебрежение окружает его со всех сторон и показывает воочию, что у евреев ничего нельзя брать безнаказанно. Небеса вознаграждают сторицей за всё, что им приносится, преисподняя же требует лишь стократной уплаты того, что ею дано взаймы.

Могущество золота имеет сходство с владычеством ума в том отношении, что наравне с ним мечтает о всемирном господстве и парит выше отдельных национальностей. Всё должно зависеть от него, а оно ни от кого не должно зависеть; все сферы жизни, а в особенности — её болезненные уклонения, равно как и всякий вообще беспорядок, подлежат его эксплуатации и должны быть данниками усовершенствованного им ростовщичества.

Человеческое общество имеет своим критерием то, чему поклоняется. Всякое величие, над ним властвующее, намечает ему путь, служит для него образцом и предметом подражания. Если это величие основано на высоких доблестях и на идеальных чувствах, всё общество одухотворяется. Если же, напротив, это величие построено на лукавстве и подлоге, то при созерцании такого порядка вещей и само общество в своих устоях не может не испытывать глубоких потрясений. Подвиги воина, труды учёного, благородное самоотречение государственного человека отбрасывают лучи света и на ту сферу, которая ими владеет. Чем больше она понимает их, чем искреннее окружает почётом, тем больше и сама она возвеличивается. В такой же мере она облагораживает себя и тогда, когда воздаёт должное скромным добродетелям — прямодушию, благотворительности, беззаветному милосердию, иначе говоря, когда с одного конца нравственной цепи до другого всё представляется цельной гармонией, так как общество, воистину себя уважающее, не менее чтит неподкупность судьи и бескорыстное усердие врача, чем изумляется мужеству своих героев.

Режим иудейских финансистов если и не уничтожает вполне этих возвышенных стремлений, то сверху донизу потрясает их. На горизонте восходит новое светило, пред которым бледнеют идеи нравственности. Все они становятся более или менее туманными, а некоторые и вовсе невидимыми. Вместо них безумие подражания евреям овладевает умами и производит легко объяснимое понижение общественного уровня. Раз деньги сделались главным центром тяготения и обратились в верховную цель бытия, это явление роковым образом проникает до отдалённейших глубин социального организма. В такой среде наклонности и призвания размениваются на мелочь, государственный человек становится похожим на биржевого дельца, наука живёт рекламой, искусство впадает в продажность, либеральные профессии вырождаются в эксплуатацию сомнительной честности и с весёлым цинизмом отвергают свои старые традиции, а люди, которых они поставляют на общественное поприще, ведут себя, как интриганы, стремящиеся только к наживе.

Есть прямое соотношение между исчезновением настоящих государственных людей и расширением верховенства еврейских банкиров.

Без сомнения, не культ денег создал великих мужей Греции и Рима, и если бы вечный город задолжал Карфагену, он быстро исчез бы с лица земного. Ещё Полибий[11] так объяснял разницу между римлянами и пуническими семитами: