— …Вертеп и ясли прия-аша, при-я-аша то-го рождейся от Де-е-е-вы…
Оля поднесла ко лбу руку со сложенными щепотью пальцами, потом опустила ее к животу, после от правого плеча — к левому. Не зная ни одного молитвенного слова, она тихо произнесла:
— Господи… Господи… Господи…
5
В четвертом часу утра окончилась служба, словно бы нехотя истаял торжествующий сбор прихожан, морозное марево подкрепилось выхлопами отъезжающих автомобилей, и нищие люди, добирая тепла и подношений, по-капитански последними покидали Божий корабль. А уж за ними — Ольга Борисовна и Борис Иванович спустились с церковного парадного крыльца на кладбищенскую аллею. Борис Иванович нес шапку в руках, и это больно тревожило Ольгу Борисовну, еще недавно заколевавшую на дальних подступах к теплу.
— У вас чудесные волосы, — сказала она. — Но все же наденьте шапку, господин врач…
Он остановился, держа Олю под локоть одной рукой, и смущенно, как ей показалось, спросил вполголоса:
— Да разве же можно по кладбищу — и в шапке, а, Ольга Борисовна?
— Отчего же? В такой-то мороз…
— Как же? Вы ведь православная!
Оля пожала плечами. Никакая она не православная. Когда-то носила золотой крестик как безделушку.
— Я впервые в церкви, — сказала она. — Но мне хорошо, это правда.
— Но… А крещеная ли вы?
— Что-то помнится. Папа рассказывал. Не то прабабушка меня крестила, не то прапрабабушка. Он тогда при компартии состоял кем-то… А сейчас они все поумирали! И на этом вот кладбище моя прабабушка лежит…
— Зайдем?
— Что вы, Борис Иванович! Уж как-нибудь летом! — Сама память о пережитом холоде вогнала Олю в дрожь. — Я ведь и в церковь-то погреться забежала.
— Ах так! — с выражением легкой печали на лице сказал Борис Иванович. — Ну так идемте, я вас провожу! Где же еще одна ваша перчатка?
— Осталась в саночках… — зашагала Оля. — Возьмите меня под руку — так теплей.
— А саночки где? — недоумевал Борис Иванович, подстраивая свой шаг под ее.
И Оля принялась рассказывать несколько иными, может быть, чем написано здесь, словами свою историю. Борис Иванович говорил изредка: «Понятно… да-да… понятно…» Казалось, что он утратил внимание к молодой особе, ведомой им под руку, однако был он человеком быстрого ума и доброго сердца, как ртуть, сливающегося с другими живыми тяжелыми каплями сердец. Он уже думал о том вечном и пожизненном холоде, на который обречена эта красивая и замкнутая в скорлупке страха женщина, о том, что и он одинок… Однако одиночество женщин куда несправедливей, и он подозревал, что Господь даровал женщине многие несвойственные мужчинам чувства, которые неизвестны ученым-душеведцам и недоступны никакому земному самомнению. Как всякий здоровый мужчина приятной наружности, владеющий словами и умеющий делать прочное дело, он увлекался в свое время охотой на женщин, и до тех пор, пока не проснулась душа и не ужаснулась творимому своим носителем, Борис Иванович жил походя, как солдат-завоеватель. Видно, кто-то из близких на земле или на небе молился за него, и, теряя все самое дорогое на земле, он шел к своему одиночеству с братским чувством ко всему сущему, не теряя, однако, и надежды на то, что ему будет позволено расплатиться с прекрасной жизнью за все творимые ранее безрассудства…
— Понятно… — кивал он. — Как пирог с морковкой…
Он обернулся, когда тени их удлинились на дороге в свете автомобильных фар — золотая цепочка их, изгибаясь на дальнем повороте, втягивалась в ближнее к ним заснеженное пространство дороги. Поднял руку, полагая, что какой-нибудь машинист проникнется сочувствием к продрогшим путникам и домчит их до огоньков Олиного поселка. Он чувствовал, как бьет ее озноб и что эти несколько сот метров зимнего тягуна лучше если не пробежать бегом, то проехать…
— Водка дома есть? — догадался спросить Борис Иванович, уже зная о вероятной простуде, о температуре, о грядущей беспомощности Оли.
Она вяло попыталась язвить:
— Только марихуана…
Все больные хорохорятся, эту ее реплику Борис Иванович, казалось, пропустил мимо ушей, говоря:
— В таком случае едем ко мне. Вам нужен спиртовой компресс. Да и вовнутрь влить не вредно. Постарайтесь, Ольга Борисовна, понять меня правильно… и ничего не бойтесь: я врач.
— Уж больно вы реактивны, — сама не зная отчего, защищалась она, не имея для этого сил. — Вы сколько раз женаты? — Когда-то отец учил ее быть грубой с волокитами — они питаются голубиным мясом, говорил он. Но — увы! — грубить не получалось, и она заплакала…
— Вы больны, а сегодня Рождество, святки. — Борис Иванович взял ее за плечи. — У вас дома голодно, у вас нет молока, а может быть, и батареи в инее… Да?
Она плакала и кивала головой, она не хотела домой. Она не хотела никуда. Было страшно жить и страшно умереть.
— В эту ночь должны совершаться чудеса! — говорил Борис Иванович, чуть подсаживаясь, чтобы заглянуть ей в залитые слезами глаза. — Вот вы говорили, что у вас украли деньги, а нет ли дырки в карманах шубейки?
Рука Оли невольно скользнула в карман, зашпиленный булавкой, но плохо слушалась и пальцы не гнулись.
— Вы… Попробуйте вы… Я ведь их… деньги, наверно… Они туда запали… А я их — булавкой…
Борис Иванович извлек из-за подкладки денежную пропажу, но Оля заплакала еще сильней:
— О-о-о!.. Как же мне жить-то, бестолковой, мамочка-а-а!..
— Источник нашей мудрости — опыт, — говорил Борис Иванович, надевая на руки Оли свои перчатки. — А источник нашего опыта — наша глупость… И ничего особенного…
Оля с надеждой спросила:
— Да? Это вы так думаете?
— Так думал кто-то поумней меня… А вот фамилию я забыл… — говорил Борис Иванович и снова, заметив огни фар, одной рукой сигналил «стоп». — А сейчас мы при деньгах… Мы возьмем транспортное средство, то бишь авто, и поедем отдавать долг вашему спонсору Братухину. Так?
— Чудеса какие-то! — сказала Оля, и голос ее прозвучал по-детски тоненько. — В машине — там те… тепло… Только, Борис Иванович, положите эти невезучие деньги к себе…
7
«Олень! Мне пришлось спешно покинуть территорию не только этой квартиры, но и, надеюсь, державы. Так легла карта, не обессудь, детка. А с моей новой профессией не все ли равно, где доживать свои дни? Несмотря на разницу в нашем с тобой календарном возрасте, я бы женился на тебе — ты мне нравилась, грешным делом, еще в гимназистках. Уж я то, стрекулист, знаю, что в каждом органоне упрятан свой брегет со звоночком, и человек молод до той поры, пока по дурости не нажмет кнопочку на самоуничтожение. Так вот моя кнопочка уже запала. Потому и не говорил тебе об амурах. Что ожидало бы тебя со мной? Только тревоги. Женщины весьма сильно привязываются ко мне потому, что я не стереотипен и не привязываюсь к деньгам. На фига тебе такой сухофрукт, правда? Так к чему я это: было время — мы с твоим незабвенным родителем, с Борисом Никитовичем, царствие ему небесное, — поигрывали, и не только в преф. Он ведь, покойничек, когда жив-то был, я ему слегка завидовал. Вернее, не ему, а тому романтическому прагматизму, с которым он жил и впрягался в первоперестроечные авантюры, а ведь не хуже меня понимал, откуда и куда ветер дует. Он, как, впрочем, и я, не очень-то верил в рыночный миф, но и коммуняки из нас были никакие. А деньги в руки перли. Как устоишь? Пьянеешь от тех возможностей, которые они с собой приносят. Мы понимали, что по большому счету бумажками не заменишь ни света, ни тепла, что их не станешь намазывать на газетную полосу, как на хлеб масло, когда захочешь позавтракать… Нету, Олень, на свете ничего дороже чистой воды, вольного воздуха, солнечного леса. И вот я едва не плачу, умиляясь своим задним умом: эк, думаю, как тебя понесло на чувства, Степаныч! Так о чем это я? В общем, поначалу он развернулся — чуть аэропорт не купил вместе с летающими тарелками. И по секрету мне сказал, что удачу ему приносит цепь из позолоченной бронзы. Она-де в вашей семье уже несколько поколений спасала от напастей, а принадлежала вашему какому-то покойничку из восемнадцатого, что ли, века… Он был судейским. Так вот я возьми да и выиграй у него этот прибамбас в карты, а времена у него тогда были — под счетчиком ходил. Так ты, Олешка, возьми эту штукню. Зайдешь в комнату — увидишь ее, чаровницу. А засим оставляю тебе на первое время три тысячи баксов — больше не могу: люблю dolce vita. Извини, что схитрил: отправил тебя по лавкам, а сам сбег за бугор. Но при тебе мне было бы это сделать гораздо тяжелей — наверное, я в тебя, овцу, влюбился. А может, пришла пора любить прошлое. Прощай, Олешка. И знай: наш мир лежит во зле. Молись за нас, соблазненных соблазнителей. Прощай. Не знаю, каким именем и подписаться. Подпишусь так: искренне твой дядя из Европы».
