Вот, собственно, и все. Пока.

Теперь мне остается облегченно вздохнуть, глядя на гору бумаги, которую я исчеркал, ухитрившись в конце концов написать это пояснение. И да простят меня коллеги за необстоятельность и легкомыслие.

Впервые я увидел этот самолет в один из летних дней 1957 года. Он стоял далеко в поле и — уж такова была моя фантазия — напомнил мне почему-то…комара. Само собой, довольно крупного… Так и представилось: этакий длиннотелый, оперся на голенастые задние ноги, задрал хвост пистолетом, откинув назад крылышки, а тонким шильцем передней стойки шасси, как хоботком, самозабвенно пиявит бледную руку бетонной полосы.

Вскоре я, однако, убедился, насколько первое впечатление бывает субъективным.

Кто-то вбежал в летную комнату и крикнул:

— ЛА привезли ночью! Айда смотреть! Наши там собираются внизу.

Те, кто был свободен от полетов, зашевелились. Равнодушный ко всем новостям Амет-Хан Султан спросил:

— Кто летать будет?

— Кажется, Андрюшка Кочетков, — потянулся, вставая, Шиянов.

— Что, и приказ уже есть? — насторожился Казьмин. (Петр цеплялся иногда и за соломинку, надеясь ухватить интересную работу.)

— Позвони министру и спроси, — с усмешкой загудел Плаксин, — мол, Петр Васильевич, это вам тезка звонит… Узнали? Нет, Петька Казьмин! Вот что хочу спросить: вы на лавочкинскую машину летчика назначили? Уже?! Ах, какая досада! А я-то хотел предложить свою кандидатуру…

— А что, Васек, идея! — вовсе не обижаясь, рассмеялся каким-то невесомым смехом Петр. — Нужно будет — и спрошу!

Стали выходить.

Петр вспрыгнул на перила лестницы и мигом проскочил два марша, оставив позади всех.

Пока на стыках бетонки "газик"-автобус лязгал стеклами, Шиянов — он с войны был ближе всех у нас к лавочкинской фирме — сказал, что Семен Алексеевич Лавочкин «вусмерть» увлекся кибернетикой и прочей автоматикой и «начиняет» ими свои машины.

— Резонно: электронный мозг, — отреагировал Вася Плаксин. Он специализировался по тяжелым самолетам и машин поменьше, как казалось, всерьез не принимал. — Не наше серенькое студенистое вещество…

— С ничтожным количеством извилин, — не пропустил случая подначить его Петька, отодвигаясь на всякий случай.

— А что? — Шиянов взглянул солидно. — Скоро так и будет: стих нужен? Пжалста!.. Тисни только кнопку. Диссертация? Тисни другую!

— Поэтам и ученым будет малина, — мечтательно протянул Вася. — Потягивай коньячок!

— Поэты — шут с ними… Что тогда мне, серому пилотяге от штурвала, прикажешь делать? — пожалуй, не слишком естественно развеселился Богородский.

— Не боись! Красивые мужчины всегда будут нужны, — захохотал Вася, — особливо в сельском хозяйстве…

Все посмеялись.

Аркадий Богородский очень хорош был в военной форме, и он знал это. Правда, и штатский костюм ему тоже был к лицу. Вообще к задорной, обаятельной улыбке молодого лица все идет.

Аркадий, отличный летчик, статный, высокий, подвижный, с шевелюрой мягких светлых волос, мог бы шагать по пути к славе куда активней, не занимайся он иногда очень некстати самоуничижением.

Однажды на совещании в присутствии министра он на какой-то важный вопрос высказался в своей обычной псевдовеселой манере: мол-де он что, ему как прикажут, он — "серый пилотяга от штурвала"!

Многим присутствующим стало в этот момент не по себе. Мне кажется, что с той минуты досада на него так и осталась у многих в сердце.

Подкатили. Повыскакивали, стали обходить вокруг самолета.

Фюзеляж самолета, сильно расширенный к хвосту, резко обрывался двумя кругами сопл мощных двигателей. Не скажу, чтобы продолговатый и приопущенный нос всем понравился, но впечатление он произвел.

— Ба! Да у него башкенция как у анаконды! — сказал Аркадий.

— Действительно похоже, — подхватил кто-то.

В носу помещался радиолокационный прицел, он и расширял и удлинял нос машины. За ним начинался фонарь летчика и оператора — самолет оказался двухместным, — а по бокам вспучились отверстые «глазищи» воздухозаборников.

За крыльями у двигателей столпились люди. Никто не обратил на нас внимания, а мы заметили синюю (с золотом) офицерскую фуражку набекрень Андрея Кочеткова.

— Кочетков! Андрей Григорьевич!

Он обернулся.

— Здравия желаю! — поднес руку к козырьку. Тень козырька почти скрывала улыбку прищуренных глаз, зато контрастней горели щеки.

— Андрей Григорьевич, — в своей обычной мягкой манере застенчиво заговорил Анохин, — говорят, ты летать будешь?

— Кажется, да, Сергей Николаевич, — снова прищурился Андрей, — Семен Алексеевич просил меня испытать….

— Вот что! — помялся Сергей. — Ты не мог бы нам рассказать о самолете?

— Могу… Но постойте, — Кочетков вдруг изменил первоначальное решение, — сейчас мы это устроим лучше.

Андрей подошел к фюзеляжу и стукнул по обшивке:

— Михаил Львович!

В кабине со сдвинутым фонарем показалась узкая, будто слегка стиснутая с боков физиономия ведущего инженера Барановского.

— А?.. Я вас слушаю, Андрей Григорьевич… О! Товарищи… Я сейчас.

Завидев летчиков, Барановский просиял весь, заторопился из кабины.

— Сергей Николаевич просит, чтобы мы рассказали о самолете? Не возражаешь?

— Ну что за вопрос! Здравствуйте, здравствуйте, други!

Михаил стал крепко пожимать всем руки, не скрывая своего самого сердечного, хотя и несколько смущенного, состояния и напоминая видом своим гостеприимную хозяйку, застигнутую врасплох.

Мы с Анохиным знали Барановского еще по планеризму, и нам как-то непривычно было называть его Михаилом Львовичем. В войну он был заводским летчиком-испытателем. Позже по состоянию здоровья целиком переключился на инженерную работу. Страстный энтузиаст всех авиационных дел и поборник творений Семена Алексеевича Лавочкина, Михаил отличался энергией и трудолюбием.

— Ну, товарищи, — включился Миша, — надеюсь, и вам придется полетать на этом аппарате?

Его расширенные добрые глаза попробовали оценить, каково наше первое впечатление о машине, в которую он, вне всякого сомнения, уже был влюблен и, как влюбленный, не замечал в ней ни слишком раскосых «глаз», ни голенастых "ног"-жердей в огромных колесах, как в бутсах сорок пятого размера, ни слишком даже выразительного «носа».

— Поглядим, Мишенька, поглядим… какова она будет в деле, твоя «анаконда».

— Ба! Уже и прозвище прилипло! — Миша как-то еще больше засмущался. Худая, подвижная его фигура замельтешила так, будто он вдруг замерз и решил быстро разогреться.

— Ладно, начнем наш разговор…

Перед вами, товарищи, первый наш сверхзвуковой тяжелый истребитель-перехватчик, оснащенный, опять же скажу, впервые необратимым бустерным управлением, двумя турбореактивными двигателями АЛ-7 профессора Люлька и ракетным оружием типа "воздух — воздух"… Как видите, наша фирма впервые применила на боевом самолете крылья и хвостовое оперение треугольной формы. Надеемся, это позволит в перспективе достигать больших скоростей при меньшей затрате энергии…

Летчики слушали и неотрывно смотрели на Барановского. Как истинный приверженец любимой фирмы, он не пропускал возможности даже среди нас, кого, строго говоря, и агитировать было излишне, подчеркнуть приоритет примененного на самолете того или иного новшества. Все это было неоспоримым, но Миша очень заметно расставлял акценты, так, что трудно было сдержать в себе улыбку.

Рассказав о летных данных своей машины, — они, естественно, были самые передовые, о которых можно было лишь мечтать, — ведущий инженер пригласил нас осмотреть кабину.

Пододвинули стремянку — пирамидальную лестницу с площадкой наверху. Султан забрался в кабину первым. Мы сгрудились сбоку на площадке стремянки. Барановский уселся на борт с противоположной стороны.

Султан попробовал подвигать ручкой управления, педалями:

— Э! Почему тугое?

— А рули вовсе не шевелятся! — заметил кто-то.

— Я ж говорил, — воодушевился Миша, — здесь необратимое управление… Когда запустим турбины — включатся насосы гидросистемы, погонят жидкость под большим давлением, и тогда рули будут ходить за ручкой… Тут, Султан, как ты должен знать, ручка не имеет непосредственной связи с кронштейнами рулей. — Барановский лукаво заглянул в глаза Султана.