— Оставь книгу себе, — сказал Терри. — Думаю, это будет справедливо, учитывая твое близкое знакомство с автором.
— Спасибо, Крабтри. — Я почувствовал внезапный прилив нежности к этому щуплому парню с его кашемировым шарфом и напускным высокомерием. Со временем его надменность утратила столь явный характер наигранности и превратилась в естественную манерность, которая отнюдь не всегда вызывает восторг окружающих. — А что, — усмехнулся я, — может быть, в один прекрасный день ты станешь моим редактором?
— Может быть, — сказал он. — Ты нуждаешься в хорошем редакторе, это уж точно.
Мы улыбнулись друг другу и скрепили наш договор рукопожатием. В следующую секунду у меня за спиной возникла та самая девушка, которую я так старательно избегал последние несколько месяцев, и вылила мне на голову кувшин ледяной воды, утопив не только мою репутацию любимца женщин, но и книгу Августа Ван Зорна; во всяком случае, в моих воспоминаниях гибель книги выглядит именно так.
* * *
Щетки бегали по ветровому стеклу машины, исполняя свой привычный танец, пока мы, припарковавшись на Смитфилд-стрит, покуривали травку и дожидались, когда моя третья жена Эмили покажется в дверях «Бакстер-билдинг» — двадцатиэтажной стеклянной коробки, где она работала составителем объявлений в рекламном агентстве. Главным клиентом «Ричард, Рид и К» была известная фирма, специализирующаяся на производстве польских колбасок, которые славились своими поражающими воображение размерами, что значительно облегчало задачу составления рекламных слоганов, но одновременно требовало от автора чрезвычайной деликатности в выборе слов и сравнений. Я видел, как через крутящуюся дверь прошла секретарша Эмили — девушка сердито встряхнула не желавший раскрываться зонтик и побежала к автобусной остановке, — затем вышли Сьюзан и Бен, друзья Эмили, за ними показался человек, чье имя вылетело у меня из головы, но я безошибочно узнал в нем Возбужденную Колбасу — роль, которую он исполнял на карнавале, устроенном фирмой на прошлое Рождество. Обитатели «Бакстер-билдинг» появлялись на крыльце и один за другим исчезали в мягкой сероватой дымке раннего вечера — дантисты и ортопеды, бухгалтеры и аудиторы, последним вышел печальный эфиоп, который продавал полудохлые цветы в маленьком киоске в вестибюле здания. Люди бросали взгляд на небо, раскрывали зонты или, просто прикрыв голову газетой, со смехом выскакивали под дождь и торопливо шагали по тротуару в предвкушении развлечений, которые сулил им вечер пятницы, освещенный яркими огнями, слегка подрагивающими в потоках дождя. Но когда пятнадцать минут спустя Эмили так и не вышла, хотя по пятницам она обычно ждала меня на крыльце — по давно заведенной традиции в конце недели я заезжал за ней, и мы отправлялись в какой-нибудь симпатичный ресторанчик, — я вынужден был признать, что неприятность, мысль о которой я старательно гнал от себя в течение всего дня, все же случилась: рано утром, когда я, ничего не подозревая, крепко спал, Эмили ушла от меня. Проснувшись, я обнаружил на кухне прислоненную к кофеварке записку и удручающую пустоту во всех ящиках и шкафах, где хранились ее вещи.
— Крабтри, дружище, — сказал я, — она меня бросила.
— Что она сделала?
— Бросила меня, сегодня утром. Я нашел записку. Я даже не уверен, пошла ли Эмили на работу. Скорее всего она сразу поехала к родителям отмечать Песах [5]. Завтра должен состояться первый седер [6]. — Я повернулся и взглянул на мисс Словиак. Они с Крабтри устроились на заднем сиденье, поскольку изначально предполагалось, что Эмили сядет впереди рядом со мной. Им пришлось немного потесниться, чтобы освободить место для тубы — гигантский футляр каким-то странным образом тоже оказался в машине, хотя я до сих пор не был уверен, действительно ли инструмент принадлежит мисс Словиак. — Их будет еще восемь, я имею в виду пасхальные трапезы.
— Он шутит? — спросила мисс Словиак. У меня возникло подозрение, что за время пути от аэропорта до Смитфилд-стрит она решила еще раз подкрасить глаза и губы, но, очевидно, на ходу это было не так-то легко сделать, и поэтому черная полоска туши оказалась где-то в районе бровей, а обведенные помадой губы съехали на щеку, от чего лицо нашей дамы приобрело смазанный вид, словно плохо наведенный на резкость кадр.
— Почему же ты ничего не сказал? — спросил Крабтри. — То есть, я имею в виду, зачем мы здесь сидим?
— Ну, просто я подумал… не знаю. — Я отвернулся и, уставившись на бегающие по лобовому стеклу щетки, стал слушать монотонный шум дождя; капли барабанили по крыше изумрудного «форда-гэлекси» 1966 года выпуска с откидным верхом — автомобиля, владельцем которого я стал меньше месяца назад. Я вынужден был принять этот раритет в качестве возмещения довольно крупного долга. В свое время я имел глупость одолжить денег Счастливчику Блэкмору — старому пьянице, который писал спортивные репортажи для «Пост-газетт» и в настоящее время проходил лечение в реабилитационном центре где-то в Голубых Холмах Мэриленда, куда Счастливчик попал с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Он был размером с океанскую яхту, этот мой шикарный «форд», с норовистым характером, проржавевшим сцеплением, дряхлой проводкой и огромным задним сиденьем, которое будоражило воображение романтически настроенного человека. Однако я старался не думать, что происходило у меня за спиной, пока мы ехали из аэропорта в город.
— Я подумал, что… может быть, все это мне только показалось. — За долгие годы дружбы с марихуаной я привык, что многие гораздо более жуткие вещи при ближайшем рассмотрении оказывались всего-навсего плодом моего воспаленного воображения; в течение всего дня я старался убедить себя, что сегодня утром, часов около шести, пока я храпел, свободно раскинувшись на только что опустевшем супружеском ложе, мой брак не рассыпался на части, как старая треснувшая чашка. — Вернее, я хочу сказать, что надеялся на это.
— Вы хорошо себя чувствуете? — спросила мисс Словиак.
— Великолепно, — сказал я, пытаясь понять, как же чувствую себя на самом деле. Я горько сожалел, что вынудил Эмили уйти от меня, но совсем не потому, что мог поступить как-то иначе, причина моих сожалений крылась в другом: Эмили с таким упорством старалась предотвратить крушение нашего брака — исход, которому она, и это навсегда останется для меня загадкой, так долго сопротивлялась. Ее собственные родители поженились в 1939 году и до сих пор были женаты, со стороны их отношения даже походили на счастье. Я знал, что Эмили считает развод шагом, к которому прибегают слабохарактерные и безнадежно отсталые люди, не знающие, как правильно вести себя в кризисных ситуациях. У меня было гадкое чувство, какое возникает, если вы просите человека, не умеющего врать, снять трубку телефона и сказать, что вас нет дома. Так же я чувствовал, что люблю Эмили, но мое чувство было каким-то фрагментарно-умозрительным, похожим на любовь, которую вы испытываете к окружающим, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения. Я закрыл глаза и подумал, что подол шелковой юбки Эмили напоминал волну, захлестывающую ее стройные ноги, когда однажды вечером она танцевала под звуки музыкального автомата, играющего мелодию «Barefooting» в каком-то маленьком баре в Саут-сайде; я вспомнил плавный изгиб ее шеи и мягкие контуры тела, проступавшие сквозь ночную рубашку, когда Эмили склонялась над раковиной, чтобы умыть лицо; я отчетливо увидел большой сандвич с тунцом, который Эмили протянула мне, когда мы сидели за раскладным столиком на берегу океана и, щуря глаза от ветра, наблюдали за плывущими вдалеке китами; в то лето мы две недели провели в Люции, штат Калифорния. Я чувствовал, что люблю Эмили, как любил ее тогда, как до сих пор люблю все эти случайные воспоминания — с грустью и необъяснимой тоской, от которой хочется вздохнуть и печально опустить голову, но это была любовь, до боли похожая на ностальгию. Я вздохнул и опустил голову.