— Здравствуйте. Добрый вечер, господа. — Сара холодно кивнула приветствовавшим ее студентам и смерила меня таким же сурово-непроницаемым начальственным взглядом. Она уже успела избавиться от своих неустойчивых туфель на высоких каблуках, расшитая серебристым бисером сумочка тоже куда-то исчезла.

— Его вырвало, но жизни мистера Лира ничего не угрожает, несмотря на то, что ты и твой идиот приятель сделали с человеком. — Сара скривилась, изображая крайнюю степень отвращения, которое у нее вызывает вся ситуация в целом и то, что случилось с мистером Лиром в частности.

— Очень рад, что все обошлось, — сказал я.

— Ладно, вези Антонию домой, а я присмотрю за мистером Лиром.

— Хорошо. — Я взялся за ручку и приоткрыл дверь, в вестибюль ворвалась холодная струя ночного апрельского воздуха. — Сара, — прошептал я, едва шевеля губами, — я ведь так и не успел сказать…

— Потом, — Сара слегка подтолкнула меня к двери, — потом скажешь…

— Да, рано или поздно все равно придется, — пробормотал я, пока мы с мисс Словиак шагали под дождем через весь студенческий городок, направляясь в сторону буковой аллеи, где я оставил машину. Дробный стук каблуков мисс Словиак невольно наводил на мысль о прекрасной даме, спешащей на свидание к возлюбленному. Когда мы, наконец, добрались до машины и я поднял крышку багажника, глаза дамы полезли на лоб.

— Произошло маленькое недоразумение. — Я кашлянул. — Конечно, все это выглядит ужасно, но на самом деле…

— Послушайте, — перебила меня мисс Словиак, выдергивая свой пятнистый чемодан из груды вещей. — Все, чего я… — мертвый хвост Доктора Ди зашуршал по пластиковому чехлу, — о господи! — так вот, все, чего я хочу, это поскорее добраться домой и больше никогда в жизни не встречаться ни с одним из ваших дурацких писателей.

— Да, я вас очень хорошо понимаю, могу представить, что вы сейчас чувствуете, — сказал я и, печально склонив голову, уставился на останки Доктора Ди.

— Бедняга, — помолчав, вздохнула мисс Словиак. Она положила чемодан на край багажника, высвободила его из чехла и щелкнула замками. — Честно говоря, как вспомню его пустые глаза — прямо в дрожь бросает.

— Сара пока не знает, я не смог ей сказать.

— Ну, на мой счет можете не беспокоиться. — Мисс Словиак стянула с головы свои черные кудри и положила в чемодан, на лице у нее было написано искреннее сожаление, словно у скрипача, который укладывает в футляр свой бесценный инструмент, расставаясь с ним до следующего утра, — я вас не выдам.

Как гласит легенда, я слишком усердно сосал грудь моей матери, жадные губы младенца так сильно терзали нежные соски, что в результате у нее развился абсцесс левой груди. В то время моя бабушка еще не была той доброй и ласковой женщиной, которую я знал впоследствии, она с большим неодобрением отнеслась к поступку дочери, выскочившей замуж в семнадцать лет; ей удалось внушить юной матери, что та не в состоянии должным образом исполнять свои обязанности. Поэтому когда ее левая грудь не выдержала напора требовательного младенца, мама восприняла свою болезнь как некий позорный факт, подтверждающий слова бабушки, и затаилась, вместо того чтобы немедленно обратиться к врачу. К тому времени, когда отец нашел ее в музыкальной комнате отеля, где мама лежала без сознания, уронив голову на клавиши рояля, и отвез в больницу, было уже поздно — у нее началось общее заражение крови. Мама умерла восемнадцатого февраля 1951 года, через пять недель после моего рождения. Так что по вполне понятной причине ее образ начисто стерся из моей памяти, однако у меня сохранились кое-какие смутные воспоминания об отце, Джордже Триппе, которого прозвали Малыш Джордж, поскольку мой дед носил прозвище Громила, — полагаю, от Громилы Джорджа я и унаследовал внушительные габариты и недюжинный аппетит.

Малыш Джордж снискал печальную славу среди местных жителей, убив молодого человека, который должен был стать первым за всю восьмидесятилетнюю историю колледжа Коксли евреем, получившим диплом этого славного учебного заведения. Мой отец был полицейским. Убивая одаренного юношу, чей отец был владельцем универмага «Глаксбрингер», расположенного на Пикман-стрит напротив отеля «Макклиланд», отец считал, без каких-либо, как выяснилось в ходе следствия, веских к тому оснований, что сражается с хорошо вооруженным противником. Отец воевал в Корее, там он лишился ступни на правой ноге, а также получил несколько тяжелых травм, как я полагаю, психологического свойства. В дальнейшем, после совершенного по ошибке убийства и последовавшего за тем самоубийства, было много разговоров о том, стоило ли вообще принимать его на работу в полицию. Он уходил на войну, имея репутацию нервного молодого человека, после его возвращения по городу поползли слухи, что Малыш Джордж страдает серьезным психическим расстройством. Однако, как и все провинциальные городки, наш умел прощать своим гражданам их личные слабости и мелкие недостатки, и коль скоро Громила Джордж в течение сорока лет возглавлял местную полицию, до тех пор, пока его не хватил удар, как раз в тот момент, когда он, сидя за карточным столом в задней комнате «Алиби таверн», собирался сделать решающий ход, моему отцу выдали пистолет тридцать восьмого калибра и позволили патрулировать ночные улицы, где ему на каждом углу мерещились тени коварных врагов.

Мне не было четырех, когда отец покончил с собой, и все, что сохранила моя память, — это лишь случайные обрывки воспоминаний. Я помню рыжеватые волоски на его жилистом запястье, плотно прижатые ремешком от часов; смятую пачку сигарет «Пэлл-Мэлл» с ярко-красной полосой, лежащую, словно пожухлый осенний лист, на подоконнике его спальни; дребезжащий звук, с которым мячик для гольфа падал и крутился волчком в изящной чашке белликского фарфора, — отец устроил тренировочную площадку на центральной галерее отеля и использовал чашки в качестве лунок. А еще я помню, как однажды услышал на лестнице шаги моего отца. Я уже говорил, что отец работал в ночную смену, он заступал на пост в восемь вечера и возвращался домой в самое глухое время — около четырех утра. Каждый день отец исчезал за дверями своей комнаты, когда я еще крепко спал, и вновь появлялся лишь под вечер, когда я уже ложился в постель. Эти невидимые уходы и возвращения были для меня таким же таинственным явлением, как снегопад или вид собственной крови. Но однажды ночью я проснулся и услышал позвякивание колокольчика над входной дверью, скрип ступенек и сердитый кашель отца. Следующее мое воспоминание: я стою у порога его спальни и смотрю в щелочку, как Малыш Джордж раздевается. Я часто рассказывал моим любовницам, да и сам привык считать, что видел отца как раз в ту ночь, когда он покончил с собой. Но на самом деле отец вынужден был отложить самоубийство на две недели — он благоразумно дождался дня выплаты жалованья, после чего вставил себе в рот вороненое дуло служебного револьвера и нажал на курок. Так что я не могу точно сказать, что это была за ночь и почему именно эти воспоминания оказались самыми яркими. Возможно, в ту ночь он убил Дэвида Глаксбрингера. Или такие вещи навсегда остаются в памяти, и вы, однажды увидев, как раздевается ваш отец, уже никогда не сможете забыть эту сцену.

Я вижу маленького мальчика, он стоит у приоткрытой двери и, прижимаясь щекой к холодному косяку, наблюдает, как этот высокий мужчина, который живет в отеле и всегда ходит в голубом мундире с широкими, во все плечо, погонами и блестящим золотым значком на груди, носит шляпу с высокой тульей и ремень, где в специальных кармашках хранятся патроны, и у которого есть большой черный пистолет, превращается в какого-то другого, совершенно незнакомого человека. Он снял шляпу и положил ее на край комода тульей вниз. Несколько тонких потных волосков прилипло к подкладке, зато остальные дыбом стоят на голове человека и слегка покачиваются, как морские водоросли. Одной рукой он начинает расстегивать пуговицы форменной рубашки, а другой достает из тумбочки бутылку и, небрежно плеснув виски в широкий стакан из толстого стекла, опрокидывает его в рот. Он садится на кровать, расшнуровывает свои черные, как похоронный катафалк, ботинки и, тряхнув ногой, скидывает их, ботинки летят в угол комнаты. Когда человек снова поднимается на ноги, он уже не кажется таким большим и грозным, у него очень бледный и очень усталый вид. Он стягивает брюки, я вижу его изувеченную правую ногу и светло-желтый протез, который крепится с помощью сложной системы кожаных ремешков и застежек. Он подходит к окну и стоит там некоторое время, глядя на морозный узор, проступающий по краям стекла, на пустынную улицу и нарядные манекены в ярко освещенной витрине универмага «Глаксбрингер». Затем стягивает через голову майку, снимает трусы и опускается на кровать, чтобы отстегнуть странную штуковину, которая заменяет ему ступню на правой ноге. После этого на нем не остается ничего, что можно было бы снять, развязать или отстегнуть. Я с восторгом и одновременно с ужасом наблюдал за удивительным перевоплощением, которое совершалось на моих глазах, словно мне позволили заглянуть в отверстие, находящееся в основании бронзовой статуэтки, и я увидел маленького уродца, гнома с плешивой головой и дряблым телом, обитающего внутри статуэтки. В ту ночь я воочию увидел то таинственное существо, которое по ночам являлось в наш дом и тяжело топало по ступеням лестницы и которое я привык называть отцом.