— Ну а вы, может быть, придерживаетесь иного мнения? — спросил экскурсант и вызывающе взглянул на Кетенхейве. «Я не знаю ничего лучшего, даже этот парламент — меньшее зло», — мог бы возразить ему Кетенхейве. Но вместо этого он сказал:
— Заткните свою грязную пасть!
Экскурсант побагровел, но потом смутился и трусливо ретировался. Сбежал от Кетенхейве. Если бы он узнал депутата Кетенхейве, то подумал бы: «Я вас запомню, вы стоите в списке, и в день „Х“, куда бы вы ни спрятались…» Но никто не знал Кетенхейве, и канцелярист-канцлер снова вывел свой отряд на улицу.
Журналисты работали в двух бараках. Бараки стояли напротив здания бундестага, длинные, в два этажа, они были похожа на казармы или на помещения для штабов, для комендатур новых военно-учебных лагерей, построенные на время войны (а войны длятся долго). Внутри бараков на каждом этаже был длинный проход, напоминавший коридор корабля, правда не на палубе класса «люкс», но, во всяком случае, туристского класса, где слева и справа теснятся каюты; треск пишущих машинок, стук телетайпов, неумолчный вой телефонов создавали впечатление, что за редакционными комнатами бушевало море, кричали чайки и ревели пароходные сирены, а два барака прессы были двумя суденышками, их несли, качали и сотрясали волны времени. Подобно приливу и отливу перекатывались через простой некрашеный стол у входа поступающие «сообщения для прессы» — бледные и потертые информационные бюллетени, напечатанные на дешевой бумаге. Их небрежно бросали на стол невозмутимые курьеры многочисленных правительственных учреждений, которые занимались расхваливанием деятельности министерств, информацией общественности, государственной пропагандой, наведением тени на плетень, затуманиванием и замалчиванием фактов, утихомириванием, опровержениями лжи и правды, а иногда даже трубили в трубы негодования. Министерство иностранных дел сообщает, федеральное министерство плана Маршалла сообщает, федеральное министерство финансов, федеральное статистическое управление, почта и федеральное управление железных дорог, оккупационные власти, министр полиции, министр юстиции — все они что-то сообщали, кто больше, кто меньше, отличались болтливостью или сдержанностью, огрызались или выказывали озабоченность, а у некоторых находилась для общественности даже улыбка, ободряющая улыбка уличной красотки. Федеральное ведомство печати сообщало, что в заявлении оппозиционной партии, будто одна из правящих партий обратилась за поддержкой на выборах к французской секретной службе, нет ни грана правды. И тут заварилась каша, грозились пожаловаться прокурору, ибо партийные фонды, партийные деньги — это всегда табу, всегда дело щекотливое; когда нужны деньги, а они нужны всем и всегда, у кого же их взять, как ни у богатых друзей? У Кородина были богатые друзья, но, как водится у состоятельных людей, они были скупы (Кородин понимал это) и хотели за свои деньги кое-что получить.
Корабль прессы, покачиваясь, отплывал в это утро при легком бризе. Кетенхейве чувствовал, что не произошло ничего особенного. Половицы не сотрясались, двери не хлопали, однако бывает, что бури обрушиваются неожиданно, вдруг, без предупреждения бюро погоды. Кетенхейве постучал в дверь Мергентхейма. Мергентхейм представлял в столице газету, которая по праву считалась одной из «солидных» (а как же тогда остальные? Были они несолидными или их считали таковыми? Бедные незадачливые плясуньи!), а по торжественным дням он выступал по радио с приятными общедоступными комментариями, в которых была и доля критики, вызывавшая резкие жалобы со стороны чувствительных, как мимоза, и ревнивых, как цыганка, партий.
Кетенхейве и Мергентхейм — кто они, друзья? Враги? Они и сами не могли бы ответить на этот вопрос; вряд ли они были друзьями, никто из них не сказал бы с гордостью школьника: мой друг Мергентхейм, мой лучший друг Кетенхейве. Но иногда им хотелось встретиться, ведь они начинали как коллеги в те времена, когда все могло еще сложиться иначе, и если бы история пошла иным путем (конечно, этого нельзя себе представить), без австрийского маньяка, без уродливого пробуждения нации, без злодеяний, без кощунственного самовосхваления, без войны, смерти и разрушений, то, может быть, Кетенхейве и Мергентхейм еще долгие годы работали бы вместе в той же самой темной, окном во двор, комнате старой «Народной газеты» (Кетенхейве хотел бы этого, но Мергентхейм едва ли); и может быть, вправду, ведь они еще молоды, они думали бы, что у них одинаковые стремления и схожие взгляды, что они друзья. Но тридцать третий год разделил их словно пропастью. Кетенхейве, которого называли добродушным болваном, отправился в изгнание, а Мергентхейм успешно вступил на путь сотрудничества и дошел до должности главного редактора, или, как тогда говорили, главного руководителя преобразованной газеты. Правда, потом «Народная газета», несмотря на ее покорность и приспособленчество, из-за которых она растеряла читателей, вынуждена была прекратить свое существование или ее проглотил «трудовой фронт», точно не известно, но некоторое время она еще продолжала выходить (название ее стало подзаголовком) под редакцией какого-то нациста, а Мергентхейм уехал в Рим корреспондентом. Весьма своевременно! Началась война, а в Риме можно было неплохо жить. Позднее на севере Италии, в республике Муссолини, и для Мергентхейма, казалось, наступило опасное время, отовсюду грозили пули эсэсовцев или пули партизан, приближалась угроза плена, но и на этот раз Мергентхейм сумел вовремя уехать и остался, таким образом, человеком с довольно приличной репутацией, нужным и преуспевающий деятелем послевоенного восстановительного периода. Кетенхейве всегда радовался, видя Мергентхейма в его кабинете: до тех пор пока тот сидел за своим столом и не собирался никуда уезжать, например корреспондентом в Вашингтон, Кетенхейве надеялся, что государство в безопасности, а враг далеко.
Мергентхейм давно забыл Кетенхейве и когда узнал, что тот в Бонне, да еще депутат, браконьер в его угодьях, то искренне удивился.
— А я думал, тебя уже нет в живых, — пролепетал он, когда Кетенхейве впервые навестил его.
У Мергентхейма мелькнула мысль, что он попался и будет привлечен теперь к ответственности. К ответственности за что, собственно говоря? Разве он виноват в том, что все так получилось? Он всегда выступал с понятными народу комментариями, не лишенными критики, если она не стоила ему головы или занимаемой должности; в конце концов, он ведь избрал профессию газетчика, а не мученика. Но вскоре Мергентхейм успокоился. Он увидел, что Кетенхейве пришел к нему с дружескими чувствами, влекомый сентиментальными воспоминаниями и без всяких упреков. Мергентхейму оставалось лишь удивляться, что и Кетенхейве вынесла волна времени, более того, что он сумел удержаться на гребне этой волны и ухватить (как считал Мергентхейм) счастье за хвост. А когда Мергентхейм из первого же разговора понял, что Кетенхейве, вопреки его предположениям, вернулся на родину не с британским или панамским паспортом и пришел к нему, своему прежнему коллеге, просто пешком, то он, позабыв про все страхи, разыграл благодетеля, усадил Кетенхейве в свой сверкающий хромом служебный автомобиль и отвез к себе домой, к Софи.
Софи, соблазнительная, надушенная, в домашнем платье от дюссельдорфского Диора и, видимо, уже предупрежденная по телефону Мергентхеймом (когда он успел это сделать?) о приходе гостя, мило поздоровалась с Кетенхейве, доверительно сказав: «Ведь мы уже знакомы» — и бросив на него мимолетный взгляд, словно напоминавший о том, что он с ней спал. Едва ли это могло быть! Однако потом выяснилось, что Софи начинала когда-то работать в бюро распространения «Народной газеты», и, хотя Кетенхейве не мог ее припомнить, Мергентхейм, как видно, обнаружил ее там, если не она сама его учуяла, а возвысившись до-положения жены главного руководителя газеты, Софи дала еще большую волю своему честолюбию — она была той музой, которая сопутствовала Мергентхейму на пути к успехам, карьере и умении вовремя приспосабливаться, вела его и поддерживала. Нет, Кетенхейве не спал с пей, хотя и мог бы: Софи отдавалась значительным и влиятельным людям без всякой страсти, наслаждение испытывала она лишь тогда, когда заходил разговор о плотской любви; юношей и просто красивых мужчин без положения она отвергала, и пусть Кетенхейве не был концертмейстером в своей партия, но все же он играл там первую скрипку и был бы достоин ее постели. Но до объятий, поцелуев и постели так и не дошло; Кетенхейве не проявлял к этому ни малейшего интереса, а поскольку он упорно отказывался принимать участие в светской жизни федеральных кругов, и Софи перестала за ним охотиться, и вскоре он превратился просто в «болвана». Эпитет «добродушный» на этот раз отсутствовал, уже не украшал его. Мергентхейм тоже не добавлял его к прозвищу своего старого друга, ибо Кетенхейве, ставший депутатом, пожалуй, мог быть болваном, но уж добродушным — нет, это было невероятно, об этом не стоило и говорить.
