– Ну я и говорю. Так деньги-то зачем?

– На мороженое не хватает, — смеется в трубку Толик.

– Мороженое — это святое в это время суток. Заходи, — соглашаюсь я, скорее для того, чтобы прекратить бестолковый разговор.

Я кладу трубку на аппарат и пытаюсь собраться. Ловлю себя на мысли, что звонок Анатолия внес некоторые изменения в мое пробуждение. Уже стало традиционным, что, просыпаясь, я пытаюсь понять — кто я и где я. Толик сегодня сразу расставил все точки над і. Я совершенно четко врубаюсь: я в Комске, в своей холостяцкой берлоге. И все же, что это такое? Наваждение? Какое психическое заболевание? Во сне я вижу то, чего нет и не может быть. Зимой — лето, светскость — вместо полного дерьмизма, гламур — вместо помойки. Прямо мираж какой-то, временной/пространственный.

Тишина, царящая в моей квартире, некоторым образом напрягает меня. Я прислушиваюсь к себе. Пытаюсь понять, что именно меня настораживает. И наконец меня накрывает. Я врубаюсь, чего мне недостает: из квартиры снизу, где проживает пенсионер, не слышно привета из прошлого. Песни советских композиторов, так любимые стариком, не разбудили меня в свое обычное время. Неужели что-то случилось? Надо спуститься к нему. Я резко поднимаюсь и прохожу в ванную. Умывшись, спешу на кухню, включить электрочайник. Нет, с соседом все в порядке. С облегчением я слышу, как старик кашляет и гремит посудой у себя на кухне. Вероятно, сломалась его музыкальная шкатулка.

Не успеваю я покончить с завариванием чая, как требовательная трель звонка наполняет квартиру. Я открываю дверь. На пороге в выжидающей позе притаилась фигура Анатолия.

– Можно? — спрашивает он, проходя в коридор и расшнуровывая свои полуразвалившиеся ботинки.

– Ты уже вошел. Чего спрашиваешь?

Анатолий не останавливается на полпути. С видом хозяина он проходит на кухню и усаживается за стол:

– Давай, Серег, сделай чайку.

Я наливаю чай:

– Так что тебя привело в мое скромное жилище в столь ранний час?

– Тяжко мне, — признается Толик. — Похмелиться надо. В общем, я к тебе за помощью пришел. Дай стольник, а я тебе к седьмому января сразу и тыщу отдам и сотню.

Я усмехнулся и протягиваю ему чашку с горячим чаем:

– На. Пей, Толян.

Толик берет чашку трясущимися руками и припадает к ней.

– А где же твои миллионы? Ты вроде газету с объявлениями собирался выпускать.

Толик, видимо вспомнив что-то очень неприятное, делает поспешный глоток кипятка, обжигается и, чертыхаясь, отставляет чашку на стол.

– Тут, блин, пятая колонна сработала, — говорит он. — Когда Жанка в роддоме была с Эммануилом, теща заходила. Ну, за нами с Данилкой проследить. Уборку навела. И короче, заначку мою в носках нашла.

Я громко смеюсь, смотря в его красные глаза.

– Чего ты ржешь? Она мне и рубля не оставила.

– Лузер ты, — говорю я ему. — Надо в трусах было прятать. Желательно в грязных.

– У нее нюх не хуже, чем у ментов на халяву. Нашла бы все равно.

– Ясно, чувак. Попал ты, как муравей под каток. — Я закуриваю и начинаю курить. — А ты отравить ее не пробовал?

– Кого? Тещу?! — возмутился Анатолий. — Ты с ума сошел!!!

– Почему?

– Почему?.. Потому! Хороший яд, знаешь, сколько стоит?!

Я снова смеюсь.

– А про газету. — Толик выдерживает паузу и театральным жестом безнадежно взмахивает рукой, — забудь!

– Как же так? — шутливо возмущаюсь я. — А я уж, дурак, губы раскатал. Прибыль подсчитываю.

– Эта левая тема закрыта. Новый проектик актуален. Интересует?

– Не так чтобы очень.

– Да ладно, чувак! По глазам вижу, что интересует. Тебе скажу, только ты никому! Понял?

– Может, не надо. Такая тайна.

Но Анатолий не слушает моих увещеваний и громким шепотом посвящает меня во все подробности предстоящего обогащения:

– Знаешь, сколько людей в мире теряют свои перчатки, носки, обувь наконец?

Я вынужден тупо признаться в полном отсутствии статистических данных по этому вопросу.

– Много! — делая широкий круг руками, отвечает Толик. — И как правило, теряется по одной перчатке. Согласись.

Я киваю.

– И валяется у людей по одному носку, по одному ботинку невесть сколько времени. Можно организовать такой магазинчик комиссионный, в который за бесценок принимались бы все эти оставшиеся непарными вещи.

– И что? — протягивая сотню, спрашиваю я.

Анатолий молниеносно слизывает купюру и прячет ее в карман брюк.

– Часть закупленных вещей наверняка можно будет спарить с похожими и пустить в продажу. А часть продавать одноногим и одноруким. Прикинь. Вложений минимум, а прибыль можно получить очень недурственную.

Сказано все это было на полном серьезе. Меня начинает напрягать весь этот перманентный бесперспективняк. Я обещаю подумать и нетерпеливо постукиваю пальцами, намекая тем самым на то, что аудиенция окончена. Но Анатолий, разомлев от чая, судя по всему, уходить ни фига не собирается. Он откидывается на спинку стула и вальяжно разбрасывает ноги по кухне.

– А ты готовишься к Новому году? Елку нарядил?

– Елку?! — удивляюсь я. — Нужна она мне, как бакенбарды — заднице. Ты чё, Толян, совсем не рубишь? На кой она мне?

Толик удивленно вскидывает брови:

– Так ведь праздник же.

– Какой праздник? — Теперь я делаю удивленное лицо.

– Новый год, бля!

– Да и хуй с ним! Тоже мне, нашел праздник. Елку еще рубить из-за этого! Что за варварский обычай?! Ради нескольких дней живое дерево срубить, чтобы почти сразу отнести его на помойку, вместе с тазиками недоеденных салатов, наготовленных от перманентной жадности. Горы чисто обглоданных костей, залежи битых бутылок и истекающие смолой деревья, срубленные из-за таких, как ты, придурков. Это, по-твоему, праздник? Ты понимаешь, что это самый настоящий бред?!

Толик угрюмо сопит, но меня уже не остановить:

– Новый год! Праздник, блин! Толик, опомнись! Год сменился всего лишь. Что в этом рядовом событии праздничного? Время идет, и это ни для кого не секрет. И год проходит, и времена года сменяются, и месяц, и день, и час. Что же мы не отмечаем? У человека может быть только несколько праздников в жизни. Это даже не его собственный день рождения. Потому что, рождаясь, мы ни фига не осознаем, в какое дерьмо вляпались и чем чревата эта лямка под названием жизнь! Праздник — это день рождения твоего ребенка, если он, конечно, желанный. Женитьба — тоже праздник, не важно счастливый брак вас ожидает или нет. На этот момент ты счастлив — значит, праздник. И праздник именно в этот день, а не через год или пять лет. А все эти высосанные из пальца дни радио или там день психически неуравновешенных людей. Это ни фига не праздник, а самый настоящий фальшак!

Толик тупо трет лоб. Не знаю, от мыслей его распирающих или от похмелья. Но видно, что он явно не согласен со мной.

– Толик, что ты молчишь? Неужели я ни грамма не прав?

– Скучный ты.

– Уж какой есть. А ты… ты веселый?

– Веселый, — с тоской в голосе отвечает Толян.

– Веселый?! Ну, тогда и я такой же веселый. Где-то глубоко-глубоко внутри я очень веселый. Просто никому это не видно.

– Это оттого, что ты пессимист, — делает вывод Толик.

– Нет. Я не пессимист.

– А кто же? Оптимист? С такими-то взглядами?

– Оптимист — это значит мистика, сиречь тайна оптом. А я тайн не люблю, я реалист, Анатолий. Махровый, в меру циничный реалист. Хотя чего это я тебе втираю? Мой внутренний мир тебе так же интересен, как унитазу содержимое моего кишечника.

Анатолий напряженно молчит.

– Зря ты так, — грустно замечает он после длинной паузы. — Жизнь для того и нужна, чтобы радоваться. Я всегда с семьей отмечаю этот праздник.

– Поэтому ты ко мне за сотней пришел, чтобы с семьей отметить?

– Серег, ты меня знаешь! Я если сказал полечиться — значит, полечиться.

– Да знаю я тебя. В том-то и дело.

Мы закуриваем. Толян чему-то улыбается.

– Чего лыбишься? — интересуюсь я.