- Эту бумагу прибьёшь на здание волости на видном месте и сразу возвращайся завтракать, а ты, Мартяха, своди лошадей на прорубь, напоить.

Из штаба, пришёл Уфимцев и доложил о прибытии из Тележихи Ивана Лубягина и сообщил, что большинство членов партии выехали ночью в Чёрный Ануй, там формируется какой - то эскадрон.

- Ну, пусть себе организуются, у каждого своё дело. Значит, снова придётся убивать своим своих, садись - ка завтракать с нами, а потом за работу.

Добровольно взявший на себя обязанности почётного знаменосца шестидесятилетний старовер - чашечник, бывший партизан, Фепен Фёдорович Дударев скоблил стеклом древко. Знамя было сшито из трёх цветов. Верхняя полоса была белая, средняя - красная, нижняя чёрная. При случае Фепен разъяснял:

- Вот белая, это императора Николая, красная наша крестьянская, мы были красные и побили белых, а чёрная коммунистическая, комиссарская да жидовская. Они власть подменили, всё у нас отобрали, в этом знамени вся Россия. Будучи партизаном, в 1919 году он тоже во втором эскадроне, которым командовал Колесников, возил знамя, только красное.

На здании волости на левой стене от входной двери, был прибит квадратный листок серой бумаги, размером не более тетрадного. С орфографическими ошибками, без знаков препинания.

Приказ N2

Командующего Сибирской добровольческой народной армии по Алтайской губернии.

с. Солонешное. 20 декабря 1921 года.

параграф 1

Все мужчины в возрасте от восемнадцати до сорокапяти лет, способные носить оружие и без телесного дефекта, считаются мобилизованными в народную армию по всей Алтайской губернии. Освобождаться по какой - то нужде будут по личному моему согласию.

параграф 2

Кто идёт добровольно, препятствий не чинить, пребывать в Солонешное организованно отрядами. А кто будет уклоняться, того разберёт полевой суд.

Командарм Колесников

По этому приказу не пришёл ни один человек.

Длинные, декабрьские ночи. Занятия в учреждениях начинались с девяти утра. Подходили на работу сотрудники волревкома, каждый останавливался у прибитой бумаги и прочитав быстро уходил в свой отдел. Между собой об отношении к этому приказу говорить боялись. Работа на ум не шла, нужные книги, бумаги, разные пособия разложены на столах, да так и лежали. В здании было тепло, и мы сидели на своих местах, раздевшись, но одёжу держали под собой. В кабинете председателя шел громкий разговор, Ранкс кому - то отвечал, что он не знает, куда девался Александров. Как и вчера в помещение набились повстанцы. Снова едкий табачный дым, маты да нецензурные разговоры. Из села ни кто не выезжал, не давались пропуски. На окраинах и у паскотинных ворот посменно по два три всадника дежурили круглосуточно. По деревне патрулировали конные разъезды. Возле школы толпились бабы, которым было поручено готовить и приносить еду арестованным продотрядовцам. Вокруг школы многочисленная вооруженная охрана. Сюда в фартуке принесла горячие калачи и вдова Илюшиха, у которой муж погиб в партизанах, на руках у неё осталось пятеро детей. Двое старших погодков пришли вместе с матерью. Илюшиха, вытирая слёзы, на чём свет кляла антихристовых слуг коммунистишек. У неё выгребли весь хлеб и забрали корову, оставили ей два мешка пшеницы и одну не стельную тёлку.

- Чем я буду кормить детишек, что я буду сеять! Вы тут нас грабите, а дома ваших родителей, поди, тоже грабят! Что же вы делаете, о чём думаете своими зобубёнными головушками, куда вы смотрите?

- Тётка, зря нас ругаешь, мы не виноваты, мы мобилизованы, нам приказывают, мы выполняем.

- Заткнулся бы ты, мордастый, это кто может приказать отобрать у бабы с пятью маленькими ребятишками, последнее. Этот произвол творит местное начальство и активисты из комбеда вон вроде Кольки Лунина. Им самим жрать нечего, вот и нашли способ поживиться. Работать надо, а не баб обирать!

- Лука, ты говори да не заговаривайся. Вот кончится эта заваруха, тебе в ревтрибе эти слова припомнят, клочки - то из тебя полетят.

Разъехавшиеся по сёлам, уполномоченные не знали о восстании и проводили работу в сельских советах по продразвёрстке. Не знал об этом и Михаил Иванович Егоров, который был три дня в Большой Речке. Не любили его мужики, был груб и беспощаден. Последний пуд выколачивал, не смотря ни на какие обстоятельства. 21 декабря, закончив командировку, он поздно вечером возвращался в Солонешное. На паре резвых, с колокольцами, в кошеве он подъехал к мосту на Ануе. Его встретил вооруженный пост из четырёх человек. Они остановили пару и спросили кто и откуда. Не зная о событиях последних дней, чувствуя себя волревкомовским начальником, по своей грубой натуре он заорал:

- Что это за пьяная ватага? Разойдись и дай дорогу! - Узнав Егорова, ему сказали, что вот его - то, как раз и надо. Моментально выдернули из кошевы, сдёрнули тулуп и начали старательно метелить. Били нещадно, на смерть, разорвали в клочья пиджак и рубашку. Сначала Егоров орал и звал на помощь, а потом, весь окровавленный, только стонал. На крик подъехали ещё вооруженные всадники, самосуд прекратили. Забросили избитого в кошеву и привезли в волость. Узнав о самосуде, Колесников затребовал всех четырёх караульных: Сафронова, Огнёва, Пшеничникова и Менухова, строго их отсчитал и предупредил, что если такое повториться, то разговор с виновными будет другим.

Рано утром 22 декабря площадь перед церковью была заполнена повстанцами. Возле конторы многолавки, шум, гам, двери в магазин были распахнуты, валил густой пар. Каждый что - то выносил, что именно, в предрассветном сумраке, рассмотреть невозможно, а подойти ближе боязно. Но потом стало ясно, что сам Колесников, оповестил всех своих соратников, чтобы подъезжали к лавке. Открыл замки и приказал раздать товар. Кто брал кожу на обувь, кто полушубок, кто тащил фигурный самовар, а кто, что досталось. Растащили быстро и всё, это был грабёж! Но всем было уже привычно - грабить награбленное.

Постоянно заседал повстанческий штаб. Продотрядовское начальство с квартиры Сергея Манохина ещё с вечера перевели в каталажку. Начали ходить слухи о приближении из Бийска отрядов чон. После разграбления магазина здание волости снова заполнилось вооружённым народом. Всем волостным работникам было приказано выйти на улицу. Одевшись, мы вышли и нас, семнадцать человек, загнали в амбар, где помещался архив, туда же вскоре привели и продотрядовское начальство. В амбаре темнота и собачий холод. У дверей поставили охрану. Выбраться ни какой возможности, ведь раньше амбары рубились добротно и крепко. Было ясно, что стучать, кричать или что - то требовать бесполезно. Стали определяться, стаскивать со стеллажей связанные кипы бумаг и на них рассаживаться. Самочувствие и настроение самое упадочное. Все гадали и в мыслях и вслух, что же с нами сделают. Пинаев утверждал, что расстреляют, но в это ни кто не верил. Мы с Митей Гусевым расплакались, но на нас кто - то рявкнул, чтобы заткнулись. Эдуард Иванович Ранкс, по национальности латыш, человек в обычной жизни весёлый. Он и в тёмном амбаре сыпал шутками и анекдотами. Некоторые смеялись, но большинство бранили. Больше всех на него ругался председатель трибунала Клоков.

Во второй половине дня за селом, со стороны Медведевки, началась стрельба.* Снаружи начался галдёж, звучали команды. Вскоре загремели запоры, дверь распахнулась. На крыльце и поодаль, стояло несколько повстанцев, сердито и злорадно глядевших на нас. Нам приказали выходить и, окружив кольцом, повели на площадь не через здание, а через калитку. С площади быстро погнали к Аную на Язёвскую дорогу. Мысли в голове метельшили, вот выведут за село и расстреляют. Разговаривать не разрешали, повстанцы группами и в одиночку двигались впереди и сзади. Колесников, Дударев и Загайнов замыкали колонну.