И снова, второй раз, Андрей оказался в лапах белых. "Уж теперь - то крышка", - думал он. Казаки стали пытать партизан, потом погнали пеших прямиком через поле по снегу к обрыву берега Ануя. В двух метрах от обрыва конвоиры спешились и приказали раздеться. Остались пленные в одном белье. Поставили их на колени и шашки уже были занесены над жертвами. Но Андрей рванулся и кубарем полетел в Ануй. Стрелять в темноте было бесполезно. Беляки выместили всю злость на оставшемся партизане. В одном белье и босой, Бабарыкин пробежал почти три километра и набрёл на жильё. На заимке оказался хозяин, но не прошеный гость был ему не по нраву, он сам был казак, и решил отвезти партизана в село и сдать белым. В это время подошли партизаны, и Андрея увезли в Смоленский лазарет. Позднее мне не раз приходилось слушать от него о дважды нависавшей над ним смерти.
* * *
Партизанские полки простояли в Смоленском около десяти дней и снова ушли на Алтайск, где до этого они разгромили Карокурумскую белогвардейскую управу, захватив оружие и пленных. После их ухода остались не один десяток порушенных девок и забрюхативших баб, но в большую печаль они не впадали - считали эту поруху малой. Хотя с опаской, но ехали жители в разные стороны, всяк по своим делам. Во многих домах горько рыдали вдовы, около них жались кучи разновозрастных ребятишек, на всю оставшуюся жизнь несчастные, всеми призираемые. Через четыре дня село снова заняли белые. Наутро висели двое на воротах, пятеро расстреляны. Снова вдовы. Снова сироты, горькие слёзы. "Господи, докуда же это будет продолжаться? Знать отступился от нас грешных, господь. Очумели все, лупцуют друг друга. А ведь всё едино, кто останется жив, также будет пашню пахать, сено косить да скотинку кормить и баб так же пичкать" - шмакали старушонки.
Из Алтайска партизаны ушли в горы. Сутками валил снег, декабрь пришёл с большими морозами. В Тележихе безвластие, тишина. Каждая семья занималась своим хозяйством, основная работа была молотьба, лошадей в селе осталось в половину меньше, привезённое сено доставалось только лошадям да овцам, рогатому скоту давали солому. Веснодельские дрова у всех закончились. О партизанах никаких вестей не было. В двадцатых числах декабря вдруг ночью прискакал второй эскадрон первого полка. Командиром его так и был Ларион Колесников. Все тележихинские партизаны и часть сибиричихинских в нем. В селе эскадрон стоял трое суток. Вечером бойцам объявили сбор. Мой отец в это время ушел в баню. Я же, недолго думая, заседлал старого гнедого мерина и, не сказав никому из своих ни слова, уехал с эскадроном в Большую Речку. Отец с несколькими отставшими партизанами поздно ночью приехал туда же. С ним прибыло еще не менее пятидесяти человек, не захотевших оставаться дома.
Странно и даже смешно смотреть на возвратившихся партизан, все они не были похожи сами на себя. Ведь уходили из села, когда было ещё тепло. Большинство в лёгких пиджаках да понитках домотканых, на ногах старая обувёнка, редкие в доброй одежде и обуви, многие без головных уборов. На своих лошадях, в своих сёдлах, казались молодыми. А приехали, так некоторых и узнать - то трудно. Чернёхоньки, грязнёхоньки, кудлатые и бородатые. Своей одёжки уже почти ни у кого не осталось. Одеты были тепло: кто в калмыцких шубах да лисьих шапках с кистью, кто в овчинном чернёном тулупе да мерлушчатой папахе, а кто в новом суконном пальто или полушубке, подпоясанные опоясками. Лошади тоже уже не свои. В тороках торбы, в сёдлах перемётные сумы из кожи, в них разный трофей. Табакуры обзавелись калмыцкими трубками. Дух воинственный, через каждое слово мат.
На рассвете откуда-то прибежал нарочный в штаб и сообщил, что в селе Тальменка стоит полусотня казаков. Прозвучал сигнал тревоги, и эскадрон партизан поскакал туда. Казаки, не дождавшись нас, убежали в сторону Сибирячихи. В погоню за ними по согласованию с командиром эскадрона погнались человек пятнадцать, в числе которых были Пётр Бурыкин, Григорий Дударев, Спиридон Дударев, Деян Неустроев и другие. Но казаки, видимо, до того были напуганы, партизанами, что даже не остановились в селе. За ними покинули его и некоторые богатеи и дружинники.
Возвратились партизаны поздно вечером и пьяные. Наутро эскадрон выступил в Солонешное, куда прибыли все полки дивизии. Как потом оказалось, Колесников со своим отрядом ушел самовольно, не согласовав этот отъезд с командиром полка Никифоровым. Он решил со своими тележихинцами пару суток побыть дома, помыться в бане. По прибытию в Солонешное всех бойцов попросили зайти в здание волостной управы. Затем его оцепили, и командование приказало Колесникову и его партизанам сдать оружие. Он доказывал, что ничего преступного не было в том, что они зашли в Тележиху, помылись в бане, узнали о своих семьях, переодели белье. От него требовали разоружаться, но каждому тележихинцу оружие досталось от белых и только в бою, так кто же его отдаст, пойди, забери. Послышались маты, защелкали затворы, Колесникова куда-то увели. Все были до крайности возбуждены. Потом вопрос как-то уладили, комэск вернулся, и настроение у всех изменилось.
Возле поповского дома, большая толпа партизан, нескладно пиликала гармошка, какие-то парни лихо плясали. Отправились туда и мы. У молоденького гармониста я забрал гармошку, а играл я тогда, не хвастаясь, виртуозно. Сел на лежавшее бревно, перекинув через плечо ремень, прошелся сверху вниз и обратно по всей клавиатуре, словно по знакомой гладенькой тропке. Образовались два раздвинутых круга, закрутились в каждом плясуны, заухали и засвистели вокруг в такт гармошке. Толпа росла. Вдруг подъехали человек двадцать вооруженных незнакомых людей, сжали круг. Соскочил по-молодецки один, сбросил с себя черную доху, отдал повод коня и сходу влетел в круг. Плясавшие в недоумении остановились. Новый плясун был брюнет, небольшого роста, глаза черные, шея перебинтована, поворот делал всем туловищем. На хромовой кожанке - перекрестные ремни, на поясном - две кобуры с револьверами. Из круга он властно крикнул мне:
- А ну, играй, гармонист! Играй, да не путайся! - Меня даже какая-то оторопь взяла. А он пошел вертеться по кругу, да как начал дробить чечетку, всякий шум прекратился! Я весь взмок, и пальцы уже стали деревенеть. Плясун отстукал последнее колено дроби, пробрался ко мне, пожал руку и громко сказал: - Молодец! Вокруг закричали:
- Ай да Чемров, ай да Степан! Да как же бабам не любить такого! - Так я впервые увидел Чемрова, который громил милицию в степных селах и всегда уходил от преследования. Село гудело, во всех концах слышались маты и стрельба, так просто кверху, для куража. Много пьяных, в некоторых домах и избушках хмельные ссоры и даже драки. Визжали бабы - разбирались старые грехи. Собаки боялись вылазить из - под амбаров, оттуда и лаяли. Волостное начальство разбежалось. Грозный Кузнецов, начальник дружины, так спешно удирал, что в кабинете оставил шпагу да грязное бельё. Попа Михаила Павского, за отказ давать доносы на сочувствующих совдепам и партизанам, казаки увезли ещё до прихода партизан и против посёлка Казазаева убили. На этом же месте был расстрелян медведевский содержатель ямщины Медведев Илларион, на их могилах долгое время стояли кресты
В доме священника был оборудован лазарет, заведовал которым бывший военный санитар Иван Новосёлов. Какие - то обязанности выполнял при лазарете Федор Еранкин. Провели набор девушек в качестве сестёр, взята была туда и моя восемнадцатилетняя сестра Анна. Были и врачи из волостных врачебных пунктов. Раненые и больные около сорока человек оставлены для лечения и выздоровления а сам госпиталь перевели в село Соловьиху.
Партизанские полки пробыли в Солонешном пятеро суток, и в ночь на 28 декабря выступили на Бащелак.
Полки Горной дивизии, ободренные победами, двигались на последний штурм казачьей цитадели - Чарышского. Надо отметить, что здесь все села были тогда заняты казаками и дружинниками. В их рядах чувствовалась уже расхлябанность, свою злобу от поражения они вымещали на мирных жителях, порки и расстрелы не прекращались. Пополненные новыми людьми из разных деревень партизаны шли с уверенностью одержать победу и Новый год отпраздновать в Чарышском.
