Войдя в светлицу, где его ждала Марина, Ляпунов взглянул на нее и дрогнул душой. Если бы кто его спросил бы «какова?» — ответил бы: «никудышная». Атамана прельстило приспособиться к ее царскому титулу, а царь Дмитрий, такой молодец, он-то, что в ней нашел? Юрий Мнишек в Польше вельможа не из важных, не пара царю его дочь. Росточком невелика, высокий лоб скрадывал женственность ее лица. Острое оно, что-то в нем лисье. Холодные серые глаза. Взяла бы, хотя бы дородностью и того в ней нет. Оса, а не баба.

Ляпунову не в догад, что серые глаза, холодные, как сталь, в которых ничего не просматривалось, увидели то, что редко кому было дано видеть. Марина увидела, как Ляпунов воспринял с ней встречу, что он еще вовсе не ее союзник, как то полагал Заруцкий, что надобно переломить его настроение, каких бы усилий это не стоило. В этом человеке — решение ее судьбы и судьба ее сына.

Заруцкий объявил:

— Государыня, я привел к тебе воеводу всего земского воинства. Мы с ним поклялись добыть тебе престол.

Марина сурово ответила:

— Я слышала много клятв. Оказалось, что они ничего не стоили. В чем причина? Я имела много времени подумать о том. Я винила русских людей, а оказалось, что мои соотечественники поляки, столь же неустойчивы и неверны в своих клятвах. И князь Рожинский и Ян Сапега хватали, что близко лежит, не думая о том, что их ждет завтра. Пришли взять Москву и не взяли. Отдали все свои труды королю. Почему?

Марина глядела в глаза Ляпунову. 

— Не имели на то силы! — ответил Ляпунов.

— Неправда! Сила у них была. У них не было желания брать Москву. Зачем? Чтобы посадить царем человека, коего и за человека не считали? Меня они называли государыней, а царства отдавать мне не собирались, хотя иные и хотели бы посадить меня царицей, чтобы при мне сесть царем. Вошли бы в Москву и что же? Они и часа не держали бы Богданку царем, у них в мыслях был один грабеж. Называли они Богданку «цариком», а этот жидовин, этот безродный сирота, воспитанный бернардинцами, был уменее польских вельмож.

Ляпунов усомнился:

— Не от великого ума назвался он чужим именем.

Марина, даже обрадовалась замечанию Ляпунова.

— Никто не знал его луше меня. Для вас он — кто? Обманщик? По вашему — вор? Не по своей воле взял он на себя имя Дмитрия. Его заставили это сделать батогами. Особенно усердствовал князь Рожинский. В Польше этого князя приговорили к виселице за его разбои и убийства. Князь Рожинский, Ян Сапега, князь Адам Вишневецкий и другие паны, знали кто и откуда этот Дмитрий. А русские люди не знали? И что же? Раскаялись, что служили обманщику? Нет! Продолжали служить. Ему присягали целые города. Меня держали, не как царицу, а для того, чтобы убеждать кого-то, что из Польши привели настоящего Дмитрия, да никого в том не убедили. Поляки не собирались защищать мое право на престол. Говорили, что нельзя полячку объявить в Москве царицей, забывая, что сами венчали меня на царство. А почему же объявили без всяких на то прав царем королевича Владислава? Полу-поляк, полу-швед. Король, его отец, ненавидит русских людей, а его сын Владислав разве возлюбил бы своих подданных? Да король и не собирался отдавать московский престол сыну, для себя его предназначил. Король обещал сохранить в Московии православную веру, а в Рим к папе писал, что поднял меч, чтобы обратить московитов в католическую веру и сделать их покорными овечками римской церкви.

— Откуда, государыне, это известно? — спросил Ляпунов.

— Богданке это было известно, а он ничего не скрывал от меня. Ему многое было известно. У вас одно ему прозвание — Вор! Не он своровал, а те польские паны, что не ужились у себя в Польше. Они в насмешку называли его цариком, а смеяться бы ему над польскими панами. Служили безродному жидовину князь Рожинский из рода гедеминовичей, да стрыйный брат канцлера Речи Посполитой Ян Сапега, а не он им служил. А когда засомневались тому ли они служат, из Рима достиг тушинского лагеря окрик римского престола. Римский престол повелел считать жидовина истинным Дмитрием.

Ляпунова захватила горячечная речь Марины.

— Дюже интересно ты разговариваешь, государыня! Мы ничтожеством считали этого самозванца, а тут оказывается действовали иезуиты, как и с твоим предбывшим супругом.

— Не поняли вы моего предбывшего супруга. И я его не сразу поняла, а ныне каюсь. Ехала я в Москву с благословения римского престола и клялась положить все силы, чтобы привести русских людей к свету апостольской церкви. Закружилась в свадебных пирах, а все же увидела, что царь Дмитрий, хотя и не был он царским сыном, о царстве болеет душой и никогда не введет ни римскую веру, ни полякам не подслужит. Тебе ли не знать, воевода, что собирал он полки не для того, чтобы идти на турок, а вести их в Польшу свергнуть короля и объединить Речь Посполитую с Московией и быть царем и королем. Иезуиты у него в ногах ползали бы, а папа римский стал бы у него, как патриарх при русском царе...

— Полки он собирал... Сказывали, чтоб идти на турок, но в указах писал, что собирает их для похода в Польшу.

— И еще скажу. Когда сидели в Тушино, говаривал он мне, что не надеется сидеть царем в Москве, а не отказывается от царского звания до той поры, пока в Москву не вошли, а в Москве отдаст мне трон. Думалось ему, что я полажу с поляками, а когда увидел, что и у меня с польскими людьми разладилось, убежал в Калугу. Разуверился, что я могу получить трон, в Калуге надумал взять трон с помощью татар. От них и смерть принял. Не хуже он был бы на московском троне, чем Владислав. Думал бы, как Московию обустроить, а у Владислава была бы одна мысль, как бы всех русских людей произвести в холопы.

Марина поднялась и пригласила Ляпунова последовать за ней в горницу. В лукошке, сплетенном из лыка и обтянутым парчей, спеленутый младенец.

— Вот он наш государь! Не говори за других, воевода, скажи за себя, что тебе мешает признать его государем?

Ляпунов осторожно подошел к лукошку. Маленький Иван крепко спал. Подрагивали у него губы, вспоминал вкус материнского молока. Ляпунов перекрестил его и, отступя, так же беззвучно, спросил:

— Крещен?

— Крещен Иваном в Никольской церкви в Калуге! — ответил Заруцкий.

Сели за стол. Ляпунов поднял глаза на Марину. Оказывается и серые глаза могли блестеть, как блестит клинок в сумеречный день. Что-то болезненное и жесткое улавливалось в их блеске.

Ляпунов, глядя в глаза Марине, сказал:

— Ты, государыня, просила меня говорить о себе, а не о других. Называю я тебя «государыня» ибо и вдовая царица почитается у нас за царицу. За себя скажу: вдовы у нас не царствовали со времен далекой древности, со времен княгини Ольги киевской. С избранием твоего сына у меня нет причин не согласиться. Опять же говорю за себя. Найдутся люди, что будут супротив такого выбора. Людей не обманешь, что твой сын и есть сын царя Дмитрия. Обман не нужен. Ты венчана на царство и твой сын по праву — царь. Право, однако, тогда право, когда за ним сила. Приданое у твоего сына богатое: пятнадцать тысяч казацких сабель. Не предадут казаки земского дела, и земству станет по душе твой сын.

Заруцкий подошел к Ляпунову, протянул ему руку.

— В том тебе, воевода, рука казацкого атамана!

Ради пятнадцати тысяч казацких сабель, почему бы и не согласиться на царя Ивана? Ляпунов пожал руку Заруцкого.