Не весело и вовсе не до смеха слушать изменника, но слушая его россказни смеялись.

Отвечал Долгорукий:

— Мы тебя впустили, как русского человека, думая, что расскажешь, что делается за нашими стенами, а ты пришел  сказывать небылицу. Вовсе ты уже не русский воевода, а польский прихвостень. Вот если бы ты сказал, что Михаил Скопин под Тверью берега Волги поровнял телами супостатов, а птицы и звери насыщаются их телами, мы поверили бы. Ну, скажи, как на духу, пред тобой отче архимандрите, что тебя побудило придти сюда с таким обманом? Много полегло в земле польских людей, а с ними и изменников, и остальным место найдется и тебя кара постигнет. Мы тебя приняли, как русского человека, проводим, как супостата. Иди!

Салыткова вывели к воротам. Выводили к воротам, накинув мешок на голову. Так с мешком на голове и за ворота выпихнули. А один из стражей, ухитрился выплеснуть на него котел с нечистотами.

Сапега и тот  поднял его на смех

— Шел петухом, а вернулся обосранной курицей.

В ночь на 31-го июля Сапега назначил приступ. В монастыре осталось не так-то много ратников. Уже и Егорке Шапкину пришлось оставить свой топор и обучиться пушкарскому делу. Взяли оружие в руки и женщины. Не стало троицкого богатыря Селявина. Но не иссяк запас пороха, ядер и дроба. Не иссякли и духовные силы у защитников монастыря. Вдохновляла их надежда на Михаила Скопина.

Повторяя устрашающие повадки, поляки и гультящие начали приступ с шумовством. Гремела боевая музыка, истошно вопили приступающие. Стреляли из пушек, пищалей и пистолей. Ни боевая музыка ляхов, ни вопли, ни выстрелы, давно уже не устрашали защитников Сергиевой обители. Они спокойно ждали, когда приступающие подойдут на верный выстрел из крепостных пушек.

Ближе, ближе накатывается к стенам пламя факелов. Пушки подошвенного боя грянули залпом. С верхних боев осажденные открыли огонь из пищалей. Беззвучно опустилась на ляхов туча стрел. Осаждающие остановились и отпрянули от  стен. Зборовский попытался вновь повести поляков на стены. Подошли к стенам. Полились им на головы кипяток и горящая смола.

Крика хватило до утра. Рассвет рассеял тьму, выстрелы со стен стали язвительнее.

Зборовский и Шаховской пришли в шатер Сапеги. Мрачны польские воеводы. Сапега объявил:

— Лукошко с вороньем постоит. Скопин перешел Волгу и подошел к Калязину. Идем на Калязин, а лукошко, чтоб воронье не разлетелось, посторожат казаки.

Младость звала к быстрым действиям, разум подсказывал Скопину, что надежда на прекращение лихолетья на русской земле в его руках. Один неосторожный шаг, одно поражение в битве с польским и воровским войском могут отозваться падением Москвы.

В Калязине у Скопина собрались значительные силы. Действовали его послания по городам еще из Новгорода, а его победа под Торжком и Тверью подтолкнула колеблющихся. Русские люди увидели в нем воеводу, коему можно доверить свою судьбу. Войско увеличивалось с каждым днем, но он понимал, что не в численности его сила, а в выучке, тех, кто приходили.Их надобно было учить, вооружить, накормить. Времени учить не было. Скопин видел успех в «гуляй-городах». Всякий крестьянин умеет рубить срубы. Леса на срубы зватало. Здесь и шведу Христиану Зоме, которого прислал Делгарди на скорую допомогу, было чему поучиться. Движущихся крепостей он никогда не видел, но сразу оценил  боевую силу небольших волнорезов и против конной атаки и при столкновении с пешим строем. Скопин пересылался с Делагарди, но тот никак не мог повернуть с Валдая взбунтовавшихся наемников, требующих уплаты жалования.

Звездный час полководца подстерег Скопина в Калязине. Доброхоты принесли ему верное известие, что Ян Сапега , а с ним Лисовский со своим налетами, усиленные гусарами, присланными гетманом Рожинским, вышли из-под Сергиевой обители и движутся к Калязину, имея до десяти тысяч ратных.

Перед Скопиным выбор. Уходить берегом Волги в Ярославль и затвориться в городе или принять сражение? Скопин стоял в монастыре местного чудотворца святого Макария. На решение оставалась одна ночь. Он отстоял вечерю, истово молил Господа  просветить и надоумить. Потом уединился в келье, понимая, что советчиков в столь судьбоносном деле быть не может.

С первых своих битв под Москвой с Болотниковым, Скопин понял, что главная опасность для воеводы это пренебрежение к противнику. Десять тысяч польского воинства, хотя и разбавленного отчасти воровскими людьми, сила грозная. Осторожность подводила к решению уйти от сражения, оттянуть его сроки, а необъяснимое чувство противилось этому решению.

За грубо сколоченным столом, сидел он в келье в глубоком раздумье. В дверь постучали. Вошли смольняне, ярославцы и иных городов люди, что прибились к нему уже в Калязине. Говорили:

 — Наслышаны мы, воевода, что собрался ты в отступ к Ярославлю, а перед нами враг наш неминуючий. Не миновать его, сколько бы не уходили от встреч с ним. Не малые мы дети. Знамо, как лихи поляки в бою, сколь искусны они рубиться на саблях. А ты положись на нашу ненависть к чужеедам. Господь благословит спасти наши души. Нам смерть краше в битве, а не на колу или на виселице. Ты пойдешь в отступ, так мы без тебя здесь останемся, хотя бы и на погибель!

Вот оно выражение того же чувства, что и его останавливало. Оно неслышно передавалось  ему в подсознании. Он приказал готовиться к битве.

Дозорные донесли, что польское войско стало в Рябовой пустыни, не доходя четырех верст до реки Жабны. Полякам или обходить изгиб реки по бездорожью и болотам, или переправляться через Жабну. Скопин выслал дозорных, и отряд конных под началом князя Борятинского следить за тем, где поляки наметятся переправляться.

Поляки сошли с дороги, обошли переправу под Никольским монастырем и вышли на берег неподалеку от впадения Жабны в Волгу.

В ночь с 17-го на 18-ое августа они встали на берегу у большого села Пирогово. Утром начали переправляться, в ночь с 18-го на 19-ое закрепились на правом берегу Жабны, готовя переправу всего войска. Начать переправу не успели. Утром поляки увидели перед собой все ополчение Скопина и шведов. Пришлось отступить на левый берег. Вслед за отступающими начал переправу Скопин.

 Зборовский перекрестился.

 — Слава Богу! Хвалили юного воеводу, пугали нас его ратной премудростью, а он сам в петлю лезет.

 — Того не разумею, почему он сам голову под меч кладет? — добавил Сапега.

 Польское войско не препятствовало переправе. На то и расчитывал Скопин. По его разумению поляки возрадуются возможности сбросить его войско в реку.

Поляки не трогались. Сапега со Зборовским ждали, когда двинутся скопинцы, чтобы, как бы в поединке, отрубить руку на замахе. Скопин двинул конные крылья своего войска на польский строй.

Ударили бубны, взревели трубы в польском войске. Навстречу коннице Скопина устремились уланские хоругви. Расчет прост. В сабельном бою русским не устоять против польских рубак. С гиканьем, с посвистом мчались уланы, в ответ в русских рядах раздавались возгласы:

 — Святой Макарий! Молись за нас!

Сшиблись уланы с русскими конниками. Сапега и Зборовский отсчитывали минуты, отпущенные по их расчетам, на недолгое сопротивление русских, чтобы пустить вслед за уланами гусар. Минуты истекали, завязалась жестокая сеча. Что же случилось? Такого ранее не бывало, чтобы русские устояли перед поляками в сабельном бою. Ни Сапега, ни Лисовский, ни Зборовский не могли понять природы этого чуда. Искусные фехтовальщики, они знали, что как бы ни был яростен и смел противник, мастерство всегда возьмет верх. Не дано было им измерить ярость русских. На эту ярость и рассчитывал Скопин, зачиная столь сложную битву.

Битва растягивалась вширь, открыв пешие ряды русского войска. И хотя он увидел в центре пешего строя шведов, он послал на них гусар. Гусары наклонили копья, рысью надвигались на пеший строй. Не было пехоты, которая устояла бы под ударом длинных гусарских копий. Приняли поляки приманку. На это Скопин и расчитывал. Ах, как бы было хорошо, одним ударом тяжелой конницы смести и шведов и русских пеших. Опасались лишь шведского залпа. Залпа не последовала. И шведы и русские пехотинцы попятились, открывая один за другим «гуляй-города». Избушки на катках, ощетинились пищальным огнем и длинными копьями. Гусары сломали строй, обтекая  движущиеся избушки, а из избушек разили залпами и длинными копьями. Сбоку в спину, в лицо. Гусары заворачивали коней, а избушки медленно и неумолимо наползали на польский стан. За первым рядом «гуляй-городов» второй ряд, третий. Ползли, как черепахи. В этой медлительности таилась неотразимая угроза.