Но Мнишек был не из тех, кто гонор ставил выше корыстных интересов.

— Государь, я хотел бы знать, какое содержание будет положено царице?

 — То моя забота, князь! Ныне здесь все в распоряжении ее высочества. Когда мы войдем в Москву в ее владении все московское царство. Тебе же, князь, путь чист в Самбор. Тебя, князь не любят московские люди, а Марине с ними жить.

Богданка заставил Мнишка начать торг.

 — Я разорен, государь! Меня ждут в Самборе судебные повестки за долги.

 — Во сколько ты, князь, оцениваешь твои убытки?

 — Они неисчислимы!

 — Неисчислимо то, что тобой получено с Московии. Когда мы войдем в Москву, я готов дать  отцу царицы триста тысяч злотых.

 — Еще надобно знать, когда войска гетмана войдут в Москву?

 — То в воле Господа. Людские расчеты не всегда совпадают с Господней волей!

 С тем и пришлось уйти Мнишку. Рожинский, выходя, обронил:

 — Я восхищен, государь!

Богданка усмехнулся про себя. Погасло еще одно сомнение в ведущей его Господней воле. Царица московская — у его ног.

20-го сентября Ян Сапега построил гусарскую хоругвь, приказал распустить знамена, развернуть прапоры и повез Марину в тушинский лагерь. Трубили трубы, гремели литавры.

Богданка встречал Марину во главе казачьих войск. И поляки, и русские равно ждали с нетерпением этой встречи. В поле между Москвою-рекой и Всходней гусары остановились. В глубине их строя — царская карета. Богданка на белом коне подъехал к карете. Рожинский озаботился, чтобы первое мгновение этой встречи было скрыто от польского войска и от глаз русских. Богданка спустился с седла, неспешным шагом подошел к дверце кареты, распахнул ее и протянул руку Марине. Марина спустилась на землю, Богданка принял ее в свои объятия. Протеста с ее стороны не последовало. Гусары раздвинули ряды и взору польского войска и русского воинства предстала картина нежной встречи супругов. У поляков отлегло от сердца. Вздох облегчения и в русских рядах. Кое-кто еще верил, что явился прежний Дмитрий а те, кто знал, что Дмитрий вовсе не тот, который царствовал, молчали из ненависти к Шуйскому, приняв игру затеянную польскими находниками, а многим было все равно под чьим именем, под каким оправданием вести разгульную жизнь и пробавляться грабежом.

Рожинский, как гетман и хозяин тушинского табора, собрал званый ужин. Стояло тихое бабье лето. Ужин собрали под открытым небом за наспех сколоченными столами. Столы ломились от польских и венгерских вин. Осень одарила овощами. Из Польши маркитанты навезли сладостей. В реках наловили рыбы, не забыли выставить жареных поросят и дичь.

Панов не учить провозглашать тосты. Хвастали, что еще никогда до них польские войска не стояли у ворот Москвы, а Москва затаилась бы в страхе. Грозились вскорости овладеть городом, как только подойдет еще подмога. Пили за царицу  верную дочь апостольской церкви, восхваляли мужество и воинское умение Яна Сапеги. А уж за Рожинского тосты через один. На глазах польского рыцарства Рожинский и Сапега побратались, переменявшись саблями, поклялись в вечной дружбе.

После долгого ярославского заточения, после жизни под надзором царских приставов, после изматывающей дороги на телегах, Марина ожила. Честолюбие ее нашло утешение. Не может быть, чтобы польское рыцарство отдало бы царство безродному Богданке.  Когда она войдет в Москву, все будут у ее ног: и осторожный Сапега, и князь Вишневецкий, и король Сигизмунд вынужден будет признать ее царицей. Она будет выбирать на кого опереться. И обязателен ли выбор из польского панства? Ей царствовать в Московии, так и выбор приближенных и доверенных должен быть из московитов. Она не повторит ошибки своего супруга. Польские вольности погибельны. Она приглядывалась к собравшимся. Взгляд ее остановился на единственно русском, на казачьем атамане. Она знала, что  ее Дмитрий более полагался на казаков, чем на польскле рыцарство. От казачьего атамана на расстоянии изливалась сила. Казак, а выглядит значимее панов. Высок, могуч. Когда протягивал руку к блюду на столе или поднимал бокал, казалось, что его плечи разорвут белый жупан. В политесе он ни в чем не уступал шляхтичам.

Марина, указывая на Заруцкого, шепотом спросила Богданку кто это такой. Богданка пояснил, что это казачий атаман Заруцкий, что у него под началом запорожские и донские казаки. Вспомнилось Марине, что и ее супруг явился в Самбор в сопровождении казаков.

 — Он знает, кто ты?

 — Он прежде других о том сведал. Он на Шуйского шел, когда обо мне никто не слыхивал. Пойдет со мной до конца. Хоть ты и польская княжна, а скажу тебе, для твоего понятия, на казаков у меня куда большая надежда.

 — Сколько здесь польских войск?

Богданка взглянул на Марину с удивлением.

 — Не ожидал, государыня, что тебя интересуют ратные дела?

 — Я пришла в Москву не пировать. Пировал царь Дмитрий в Кремле, а чем кончилось?

 — У Рожинского, а если посчитать и тех, что привел Сапега, наберется польских ратных тысяч до десяти.

 — А сколько ратных у атамана Заруцкого?

 Иной раз до тридцати тысяч казаков. Одни приходят, другие уходят, но никогда их не бывает меньше, чем поляков.

 — А если они все уйдут?

 — Тогда полякам здесь делать нечего. Придется уйти или от Шуйского дожидаться погибели.

Марина окинула взглядом пирующих  и сказала Богданке:

— Государь, попроси тишины, я хочу поблагодарить моих подданных казаков.

Богданке давно уже было в удивление, что происходит вокруг него. Все кружилось, как в балагане, на представлении скоморохов. Богданка встал и позвенел бокалом о бокал. Едва попритихло, объявил:

— Государыня,  хочет слово молвить!

Марина встала, подняла бокал и, в наступившей тишине, разносистым голоском произнесла:

 — Я благодарю польское рыцарство за встречу, что мне уготовили, и за помощь вернуть мне царство. Я благодарю и своих подданных, что встали на защиту своей царицы. С ними мне царствовать. Я вижу здесь атамана Заруцкого. Я прошу, панове, поднять бокалы и чары ему во здравие, за союз с ним. Без него, без русских людей царству московскому не стоять!

Слова Марины поразили поляков до онемения. В ее звонком голосе они услышали вызывающие нотки. Не, панов, провозгласила она опорой своего царства, а ненавистных москалей и казаков, коих  они почитали за быдло. Не поспешила ли она почувствовать себя воистину царицей, да к тому же всего лишь при царике? Останется ли она покорной овечкой?

Рожинский мгновенно почувствовал, что затянувшееся замешательство поляков обидит казацкого атамана, а далеко не все понимали, что без казаков польское воинство окажется бессильным. Рожинский поднялся и сказал:

 — Панове, выпьем во славу атамна Заруцкого. Во всем его воинство равно с рыцарством. Так будь здрав, атаман! Государыня — царица показала нам, что она воистину царица!

Сидючи ли, стоя ли, польское панство не надо уговаривать выпить, Выпили, да еще и порадовали гетмана возгласами «виват».

Пировали до темна. Иные на земле оказались, ибо не сыскать молодца сильнее винца. Зазвенели сабли в пьяных поединках. Ян Сапега от огорчения, что не сумел сплести интриги с царицей, так перегрузился, что сев в седло, тут же сполз на землю. Заруцкий поднял ясновельможного пана, усадил в седло и поехал рядом, чтобы тот не упал по дороге.

Приезд Марины в Тушино, ее прилюдное признание Богданки своим супругом, царем Дмитрием, подвигло замосковные города определить свое отношение к двоевластию.                                                      

Имя царя Дмитрия было у всех на устах и в дальних весях, куда царские указы двигались по нескольку месяцев, а имя его облетало как бы разносимое ветром. Люди рассуждали: неужели надо было царскому сыну скрываться годами, чтобы погибнуть от руки князя Шуйского, княжеского рода ненавистного с того времени, как этот род правил в малолетство царя Ивана Васильевича? Не хотелось верить в гибель Дмитрия и не верили. И опять пронеслась разносимая ветром весть, что царь Дмитрий вернулся и стоит с поляками и казаками под Москвой.