Плакета не говорила тогда ни слова, ибо она не знала ни малейшего происхождения сего дела; однако видя незнакомого Кидала в неутолимой печали, старалася всеми силами воздерживать его от оной; но все ее старания не имели ни малейшего успеха. Кидал отдался отчаянию и, не говоря ни слова Аскалону, пошел в свое жилище и там хотел оплакивать своего добродетельного друга, а Плакета приказала воинам своим похоронить тело, о котором не знала она ничего, и следовала весьма поспешно за Кидалом. Пришед к нему, нашла его лежащего на постеле в великом отчаянии, чего ради, не желая беспокоить, призвала к себе его служителей и уведомилась обстоятельно, кто он таков и для чего живет на сем пустом острове.
Ночь находилась уже в полной силе, и для того Плакета пошла для успокоения своего на корабль, а подле Кидала оставила своих телохранителей и приказала, чтобы оные соблюдали жизнь его со отменным рачением. Пришед туда, хотела она отдаться приятному сну, ибо время уже оное наступило; но вместо чаемого покою начали разные воображения терзать ее сердце, стройное течение ее мыслей пришло в великий беспорядок; некоторая тоска вселилась в грудь ее и начала помалу развращать ее разум. Думала она весьма крепко, но о чем, того сама не понимала. Похвальное намерение, для которого ездила она по свету и приехала на сей остров, начало нечувствительно исчезать из ее понятия, все предприятия и расположения в ее разуме потухли, и оставалась одна только тень оных. Нежное ее сердце почувствовало потом совсем неизвестную Плакете жалость, победоносные глаза наполнилися слезами и против воли орошали прекрасное лицо ее.
Сие приключение привело ее в некоторую робость, и для того встала она с постели и позвала к себе Брамину, как участницу своих тайн и верную другиню; и когда начала рассказывать ей о чувствуемом ею теперь непонятном беспокойстве, то в одну минуту жаркая кровь в ней взволновалась, стыд покрыл ее прекрасный образ, и она, не окончив, легла спать на постелю. Добродетельная Брамина проникла тотчас сию тайну и, будто совсем оной не понимая, сказала Плакете, что, может быть, претерпенное ею беспокойство тому причиною, советовала ей, как возможно, успокоиться и уверяла, что поутру все оное пройдет.
Плакета не отвечала ей ни слова и лежала, прикрыв шись подушкою; чего ради Брамина оставила ее в покое, или, лучше, еще в большем прежнего беспокойстве, в котором находилась она всю ночь. При рассветании дня несколько забылась сия беспокойная государыня и лишь только затворила свои глаза, то мечталось ей, будто Кидал в великом отчаянии, сожалея о своем предводителе, хотел заколоть себя кинжалом, чего столько испужалась Плакета, что в ту ж минуту проснулась. Сердце ее трепетало, и наяву уже лишалась своих чувств. Пренебрегая все, хотела бежать к нему сама и уведомиться о его судьбине; но образумясь несколько, узнала, что сие порочно и не похвально; хотела послать Брамину, но стыд воспрепятствовал ей произвести и сие предприятие в действо.
В сем случае узнала она причину своего беспокойства, с великим прискорбием сожалела о потерянии своей вольности, сетовала о своем беспокойствии; но в самое это время чувствовала некоторую в себе радость, которая против воли ее обладала ее сердцем. Сие следствие вкореняющейся в сердца наши любови рассеивало ее разум и приводило мысли совсем в непонятное ей движение, всякое воображение в ее разуме имело окончанием предмет, недавно ею овладевший. Все предприятия, желания и самое сердце прилеплены были к прекрасному образу Кидалову. Напрасно старалася Плакета, не известись о нем, уехать с острова. Все влекло ее увидеться с оным, но неслыханное доселе в женщинах мужество преодолело ее желание.
Она послала одного из своих воинов привести на корабль оставленных у Кидала телохранителей, которые, пришед, объявили ей, что Кидал не столько уже чувствует отчаяния и приходит помалу в прежние свои чувства. Плакета, укрепив свое сердце и собрав почти уже все потерянные силы, приказала поднять парусы и поехала от острова, оставила Кидала; но любови к нему оставить ей было невозможно, которая поминутно возрастала в ее сердце.
По малом забвении, когда отворил плачевные глаза свои Кидал, то первое предприял возблагодарить незнакомую героиню за оказанное ею об нем сожаление. Пошел он на тот берег, подле которого стояли корабли, и как увидел, что оных уже нет, то вздрогнул необычайно и пришел в великое удивление; сердце его в то время тронулось и облилося кровию, как сам он сие чувствовал. Первое, вообразились ему весьма живо все прелести ушедшей Плакеты, начал он воображать ее поминутно, и чем больше думал, тем становилась она приятнее и вкоренялась больше час от часу в его прельщенные мысли. Время удаляло Плакету от острова и умножало в сердцах сих двух любовников начавшуюся внезапно страсть.
Кидал вдруг поражен был двумя нечаянностями, то есть великим сожалением и еще больше того любовию: чего ради находился уже совсем неспособным сносить уединения. Он возвратился домой совсем не с теми мыслями, которые имел, вышед из оного. Печаль его о Ранлии начала уступать место любви, сетование его исчезло, и родилась на место оного великая задумчивость.
Три дни не говорил он со своими служителями и находился в таком глубоком смущении, что они отчаявалися видеть его живого. В четвертый день, когда находился он в таком месте, на котором имел первое свидание с Плакетою, и простирая плачевный свой взор в пространное море, увидел нечаянно сражение между собою двух морских чудовищ, которые, поражая друг друга, приближались к острову; и когда приближились весьма близко к оному, то дельфин победил своего неприятеля, который очень скоро скрылся во глубину и больше уже не показывался.
Кидал уверен был действительно, что дельфины не допускают утонуть человеку и выносят из моря на твердую землю. Не отпуская его далеко от берега, бросился с горы в воду. Дельфин, озрясь тотчас назад, увидел, что человек бьется между волнами, возвратился и, посадя к себе на спину, поплыл к той стороне острова, где находилась мель и можно без всякого препятствия взойти на берег, и тут хотел оставить Кидала; но он не сходил со спины его и держался за оную весьма крепко, по чему узнал дельфин, что человек сей не хочет быть на этом острове, и так пустился с ним в пространное и неизмеримое море.
Аскалон по ушествии от него Кидала пошел к тому камню, под который сходил с Гомалисом, и там ожидал к себе князя духов, держа в руке голову невинного человека, которую принес он жертвою демону. Гомалис немедленно вышел к нему из водяного ада и, приписав ему достойную похвалу за весьма важную услугу, говорил:
- За сие дам я тебе Асклиаду, и ты что хочешь, то можешь над нею сделать. Вот тебе перстень,- продолжал он, подавая оный Аскалону,- в нем обитает дух, который будет тебе послушен только в том, что принадлежит до Асклиады, а в прочем власти твоей более повиноваться не будет; меня же больше ты не увидишь до тех пор, покамест судьба не лишит тебя жизни; с Кидалом что воспоследует и что учинит Артаира- я это знаю, и открыть тебе мне оного невозможно; голову сию похорони ты вместе с телом и после предпринимай все, что тебе угодно, только опасайся каяться в том, что ты дал мне рукописание: ибо прежде еще определенного окончания твоей жизни заключу тебя во ад на все неизъясненные мучения. Прощай!
Выговорив сие, Гомалис исчез, а Аскалон пошел положить голову к телу, и когда сие исполнил, то, пришед в Кидалово обитание, нашел слуг его в жестокой печали и погруженных в слезах. Они объявили ему, что государь их пропал, и думали, что какой-нибудь зверь поглотил его живого. Аскалон, памятуя слова Гомалисовы, обнадеживал их, что он жив, и прилагал старание целую неделю для сыскания его; ибо он не ведал, куда скрылся Кидал, а как в сие долгое время не мог найти его, то и подумал, что Плакета каким-нибудь тихим образом увезла его с собою.
Оставив попечение о сыскании Кидала, предприял стараться, каким бы образом приехать ему на остров Млакон: чего ради пришед в уединенное место и отвязав от талисмана данный ему Гомалисом перстень, надел его на руку и увидел пред собою человека, который готов уже был исполнять его повеления.
