Ветка эвкалипта склонилась над его головой. Обычно эта ветка никогда не опускалась так низко, наоборот, она тянулась вверх и, тихонько покачиваясь, глядела в небо.

Что ж тянуло ее вниз, какая земная любовь? Когда доктор, измученный, выходил из больницы в сад и садился под эвкалиптом, ветка сразу склонялась над ним так низко, что он мог протянуть руку и коснуться пальцами ее продолговатых трепещущих листьев.

Он был молод, даже слишком молод для врача, и ему недоставало ни жизненного опыта, ни практических знаний. Новичок в медицине, он до сих пор испытывал страх и неуверенность, свойственные всем начинающим.

Однако это не мешало ему трудиться, не жалея сил. В районе, где было сто восемьдесят деревень и сорок тысяч населения, он был единственным врачом. Он был тут и терапевт, и хирург, а при случае и акушер. Временами он приходил в отчаяние. Случалось, что в больнице не хватало медикаментов и ему приходилось помогать своим пациентам больше состраданием, чем лекарствами. В такие дни он начинал испытывать такое же глубокое сострадание и к самому себе.

«Что я могу сделать один? – думал он. – До каких пор на район с населением в сорок тысяч человек будет отпускаться всего лишь семьсот пятьдесят рупий в год? До каких пор бюджет министров будет из года в год повышаться, а бюджет врачей урезываться?» Долго ли он сможет продержаться один? Ведь ему необходимы помощники – сестра, фельдшер, акушерка. Ему нужна отдельная палата для заразных больных. До тех пор пока они не будут изолированы, эпидемия не прекратится, смерть, подобно вражеским солдатам, будет разбивать среди людей свои палатки. Сам доктор был солдатом другого лагеря. Но как мог он, один, противостоять все возрастающему натиску смерти?

У него было так мало помощников, так мало оружия. Временами ему начинало казаться, что он идет по неверному пути, пытаясь лечить различные болезни по-разному. В те дни, когда в районе вспыхнула эпидемия дизентерии и начала распространяться, словно чума, он потерял голову и не знал, что делать. Стоило ему вылечить больного, как тот снова успевал заразиться и заболеть. Он лечил его снова, но тот заболевал опять. И заболевал он не потому, что у него был слабый кишечник, а потому, что у него был слаб карман. В деревнях не было хлеба, и крестьяне голодали. Люди варили траву и листья, ели кору. Дизентерия была неизбежна. Если бы у человека не было кишек, то дизентерия поразила бы его желудок, легкие, может быть даже уши. Но она бы все равно была. Она не могла не быть.

От подобных размышлений им овладевал гнев: «Какой я доктор? Я попросту цирюльник! – думал он. – Я не лечу больных, я только обрезаю их отросшие волосы. Проходит время, и эти волосы отрастают снова!»

Он действительно был скорее не врач, а цирюльник. Он не был солдатом армии жизни, он был косарем. И нельзя было сказать, чтобы доктор не любил косарей и цирюльников. Напротив, как врач, он относился к их профессии с большим уважением. Однако он был противником смешения специальностей. «Раз уж ты врач, – думал он, – так выполняй свои обязанности и не лезь в дела косарей!»

Вконец встревоженный этими мыслями, он вышел в сад. Опуская на ходу засученные рукава рубашки и вытирая платком капли пота, выступившие на лбу, решительными шагами он направился к холму, на котором рос эвкалипт. Когда он уселся под деревом, прислонившись спиной к стволу, он увидел только красную крышу больницы да тюльпаны, росшие по склону холма. Ему казалось, что тюльпаны улыбались, кивая своими золотыми головками. Доктор улыбнулся, оторвал взгляд от крыши больницы и стал смотреть прямо перед собой. В эту минуту гибкая ветка эвкалипта склонилась над ним и коснулась его щеки своими трепетными листочками, гибкими и нежными, словно пальцы красавицы. Доктор притянул к себе ветку и прижался щекой к этим шелковистым листочкам. Но ветка вырвалась и, оставив в его руке несколько листочков, взлетела вверх. Она грациозно покачивалась вверх и вниз, а ее листочки о чем-то оживленно шептались друг с другом. Доктор глубоко вздохнул и перевел взгляд на долину, расстилавшуюся под его ногами. Потом он стал смотреть на синие горы, поднимающиеся стеной по ту сторону долины. Высокие кедры, каштаны и эвкалипты, росшие по склонам гор, напоминали собой минареты древних мечетей, и казалось, что они, проникшись почтением и святостью, прислушиваются, не зазвучит ли призыв муэдзина. «Как прекрасен этот мир, – подумал доктор, – и на сколько бы он мог быть прекрасней, если бы…»

Нет, нет, сейчас он не хочет думать об этом, не хочет и не может! Он безумно устал, он ничего не ел с утра, и ему еще предстоит осмотреть до вечера около двухсот больных. Он просто закроет глаза и на несколько минут постарается забыть обо всем. Журчит ручей, шелестит ветер в ветвях эвкалипта, листья окутали его своим зеленым анчалом.[1] Глаза сами собой закрываются, голова клонится вниз, он засыпает. Он уснул…

Неожиданно он проснулся и сел, протирая глаза. Нет, это не сон. Перед ним стоит девушка и в испуге смотрит на него. Откуда могла взяться такая красавица в этом гнилом районе, охваченном эпидемией дизентерии? Рассыпавшиеся по плечам голубые волосы, ясные, как солнечные лучи, черты лица, огромные черные, как ночь, глаза, брови, как стрелы, и прямой тонкий нос с чувственными ноздрями. Лицо белое, как снег, а губы красные, как зерна граната. Казалось, что вся кровь отхлынула от лица и собралась в ее губах. Взглянув на губы девушки, доктор вздрогнул, а девушка стыдливо потупила глаза. Девушка была изумительно сложена. На ней была одета голубая кофточка и голубые шаровары. Кофточка на плече была слегка разорвана, и проглядывало тело ослепительной белизны.

Доктор еще раз протер глаза. Нет, это не сон. Она стоит перед ним и, увидев, что он проснулся, сама испугалась своей дерзости. Она отступила назад и стыдливо потупила взор.

– Простите меня, доктор, за то, что я вас разбудила, – тихо сказала она. – Но мне очень нужно лекарство!

Доктор пригласил девушку жестом сесть рядом с собой. Она сделала шаг вперед и стала рассказывать. Он и слушал ее и нет, а в душу его тем временем закрадывалось непривычное волнение.

– Я пришла издалека, – говорила девушка. (Должно быть, из страны звезд, – подумал доктор.) Моего отца зовут Фатах Дин. (Живой, веселый человек с темной бородкой и обязательно с серпом в руках.) Меня зовут Назан. (Назан, Назан, твое имя можно повторять только в любовной тоске! Назан, твое имя нежно, как легкое дыхание ветерка!) Мой отец заболел кровавым поносом. (О, говори о чем-нибудь другом.) Сегодня пятнадцатый день, как он не поднимается с постели. (Нет, нет, говори о чем-нибудь другом! Разве ты тоже земное существо? Разве у твоего отца нет темной бородки? Разве он не весел и жизнерадостен, а так же, как и все, стонет и корчится от болей?) У нас в доме ничего нет. У всех крестьян нашей деревни нет хлеба. (Нет, нет, перестань! Я заткну уши. Говори о сияющем месяце, о сверкающей на небе радуге!) Помещик открыл благотворительный дом. (Назан, не своди меня с ума! Посмотри, как прекрасно небо. Оно таинственно и неизведано, как поэзия!) Каждое утро он дает нам немного хлеба. (О боже, опять этот хлеб! Взгляни на озеро, вода его словно зеркало. А тюльпаны? Они улыбаются тебе. Воздух напоен ароматами цветов и трав.) Сначала нам давали по целой булочке, теперь по половинке, а с четверга, говорят, будут давать только одну четвертую часть. Что с нами будет, доктор? Что с нами будет?! Мой отец так ослаб, что не может даже говорить! Я прошла пешком пятнадцать косов.[2] Доктор, дайте мне самое лучшее лекарство, чтобы мой отец поправился. Если он умрет, я останусь совсем одна. Кроме него, у меня нет никого, на всем белом свете! Доктор, почему вы молчите? Доктор! Доктор!

Доктор встал и, не говоря ни слова, пошел к больнице. Назан шла за ним, вытирая слезы.