«Да что Сережа! Что Кавказ! – раздраженно отмахнулась она. – Скукота, тошнота. Миллионы так живут. Застенчивые улыбки, кино, кафе, цветы, первый секс, потом все упиваются купленным тобой вином и орут „Горько" над порубленным тобой оливье, потом вы куда-нибудь едете, две недели романтики – и все».

«Что значит – все?»

«Все, – повторила Олечка, – добро пожаловать в среднестатистическую жизнь, baby! Ты беременеешь, тихо и методично толстеешь, он меняет работу и начинает копить на холодильник класса люкс. Потом тебе достаются бессонные ночи и памперсы, а ему – пахота от и до в унылом офисе, а по субботам – пиво в спортивном баре, раз в год вы загораете в Анталии, к сорока годам покупаете бревенчатый домик на свежем воздухе…»

«Ну а что плохого-то? При условии что вы любите друг друга? Бревенчатый домик, картины, ребенок от любимого мужчины, иногда – море…»

«Ты правда не понимаешь?» – уставилась на меня Олечка.

Так получилось, что я стала одной из последних, с кем она прервала отношения. Я помотала головой.

«Ну… Эх, да что там…» – Она быстро попрощалась, сославшись на мифические дела.

Музыканту по прозвищу Штырь хватило недели, чтобы с мощью внезапного урагана разрушить ее жизнь. Олечка остригла свои мягкие русые волосы, выкрасила то, что от них осталось, в ядовито-зеленый цвет, проколола уши, ноздрю, бровь и сосок, продала почти все свои картины, а то, что не хотели покупать, отволокла на помойку… Запустила в мастерскую пахнущих потом и пивом отвратительных друзей Штыря. Мимоходом объявила архитектору Сереже о том, что между ними все кончено. Бедняга так и не понял, что произошло, с букетом тюльпанов он сутками болтался под ее окнами, а когда увидел, во что за считаные дни превратилась его возлюбленная, долго рыдал на плече у дядя Ванечки…

Из всеми обожаемого человека Олечка превратилась в отверженную, с которой никто не хотел иметь дела. А она и не переживала – неведомая свобода оказалась острой на вкус.

«Зачем мне друзья, которые не хотят меня понять, – говорила она мне, – которые любят не меня саму, а мой образ, ими же созданный».

«Это тебя Штырь научил?» – вздыхала я. Олечку было жалко до слез.

«Ну да, – с вызовом отвечала экс-тихоня, – мы много разговариваем. За последние дни в моих глазах словно мир перевернулся. Я смотрю на вещи совсем по-другому».

«Глазами алкоголика, три года отсидевшего за мелкое хулиганство, не знающего, кто такой

Бродский и не толстеющего от пива, потому что лучшая диета – это героин?» – с сарказмом уточнила я.

«Ну вот и ты туда же! – Ее взгляд остекленел. – Лучше ты ко мне больше не подходи! Вот увидишь, пройдет время – и я… я…»

Внятно закончить фразу она так и не смогла. Хлебнувшая пьянящей свободы, Олечка, вероятно, рисовала будущее размашистыми яркими мазками – только то был не понятный простой пейзаж, а исполненное намеков полотно абстракциониста. Олечка на что-то надеялась, во что-то верила, но вот во что именно – сама не понимала.

Что ж, время прошло. Не так уж много времени – года полтора. Штырь переехал в арбатскую «однушку», от соседей посыпались жалобы участковому. Тихая мастерская превратилась в притон, где ночи напролет гремел рок, пахло травкой и куда захаживали личности с таким душераздирающим экстерьером, что Олечкины соседи боялись выходить из своих квартир. Саму Олю тоже было не узнать: она еще больше похудела, почернела и даже в тридцатиградусную жару зябко куталась в старый шерстяной свитер. Она ни с кем не здоровалась, мало бывала на улице, и пахло от нее блевотиной и почему-то кошачьей мочой. А потом в квартире стало тихо – все, включая Штыря, в один момент куда-то сгинули. В память о них остались только расставленные по подъезду банки с окурками. Соседи не сразу поняли, что произошло. Сначала даже радовались и переговаривались между собой: наконец-то поняла, образумилась. А когда почувствовали этот запах… Олечка пролежала в пустой квартире десять дней. Мрачные санитары, морща нос, мимоходом объяснили: передозировка.

Так Олечка наконец обрела ту обрисованную неясными штрихами свободу, о которой столь храбро мечтала…

Был еще в моей жизни Денис. Золотая молодежь. Субтильный юноша в джинсах Evisu и мокасинах Prada. Папа – президент банка, мама – бывшая манекенщица, Мисс чего-то там, с возрастом и рождением сына ничуть не растерявшая своей свежести. Казалось бы, живи и радуйся, переезжай из Infiniti в Галерею, суй свою безлимитную визитку продавцам в обмен на лебезящее уважение, запивай фуа-гра вином Шато Мутон Ротшильд, этикетки к которому рисовали прославленные художники, включая Кандинского и Дали. Но, как это часто бывает с божками мира потребления, в какой-то момент Денису стало скучно: распаковав только что купленные часы Breitling за двести тысяч рублей, он понял, что жизнь – дерьмо. Ему захотелось свободы.

В то время как раз показывали фильм «Одиннадцать друзей Оушена». Денис сводил на него всех девушек, с которыми в тот момент имел дело, в общей сложности посмотрев на великое ограбление тридцать восемь раз. Еще на пятом по счету просмотре в его голове сформировался чудовищный по своей нелепости план. Денис решил стать знаменитым аферистом, слава о котором будет греметь на весь мир. Он прощупывал всех своих друзей-бездельников на предмет – а не хочет ли кто грабануть банк? Друзья сначала думали, что он шутит, потом – что он конкретно подсел на кокаин. Не найдя компании, Денис решил, что надо начать хоть с чего-то, и в традициях малобюджетного детектива напал на табачный киоск с газовым пистолетом и чулком на голове. Ему не нужны были деньги, все делалось ради принципа – доказать себе самому: у меня получится, я смогу. Через пятнадцать минут после ограбления его задержал милицейский патруль. Папа-миллионер, конечно, откупил непутевого. Он до сих пор проходит, как сейчас говорят, «курс психологической реабилитации в модной клинике», а на самом деле банально гниет в психушке. А ведь поди же ты… о свободе мечтал!

И я сама… Чего только не произошло со мною за три с лишним года лихой самостоятельности! Сколько эмоций прошло через мою нервную систему, сколько случайных мужчин прошло через мою постель, сколько пива было выпито, сколько фастфуда съедено… Я снялась в порнофильме, сделала жалкую попытку заполучить в личное пользование олигарха, обрела и потеряла сразу двух лучших подруг, одну из которых успела спасти от смерти. И все ради того, чтобы приползти по ленте Мебиуса на старт и вернуться к мужчине, в которого была слегка влюблена в юности? Чтобы тосковать по бабушке, которая меня прессовала и терроризировала? Чтобы в глубине души захотеть вернуться в свою детскую комнатку на Сретенке, оставив в прошлом вечное безденежье, отсутствие стремлений, дядю Ванечку, хиппи, готов, случайные заработки и оседающую на сандалиях арбатскую пыль?!

– Глаша!.. Глаша!.. С тобой все в порядке?!

Стряхнув глухую чадру размышлений, я обнаружила себя там, где на самом деле и была, а именно, в полуденных джунглях, уныло бредущую за Данилой Донецким в поисках мифического чуда. Во рту было так сухо, что язык, казалось, мог до крови расцарапать нёбо. По спине щекотно струился пот. Немного саднила стертая нога. Хотелось снять рубашку и хотя бы до колен закатать плотные штаны, но Данила объяснил, что делать этого нельзя – острые ветки могли расцарапать мое тело, а в тропическом влажном климате любая незначительная ранка доставляет массу неудобств…

– Кажется, у меня глюки, – вздохнула я, принимая из его рук бутыль с нагревшейся на солнце водой.

– Совсем немного осталось, – приободрил меня Донецкий. – О чем ты думала? Когда я водил сюда другую группу… То есть не группу, а одного человека, бизнесмена, которому понравилась моя идея… Знаешь, обычный, затраханный работой офисный бледный бедняга, который разве что зарабатывает побольше многих… Он пришел в мое агентство с депрессией, расстроенной щитовидкой и суицидальными мыслями. Я сразу посоветовал ему именно это место.