Когда позавчера по редакции пронесся слушок, что, мол, Сыромятин ищет себе секретаршу-помощницу, поскольку рубрика его разрослась аж на три полосы, я готова была убить себя за то, что в свое время поступила на журфак, а не на секретарские курсы, и поэтому претендовать на данную должность не могу. А сегодня выяснилось, что секретаршу он все-таки себе нашел. И когда я секретаршу эту самую увидела, я была готова убить себя уже по другой причине, ведь она оказалась похожей на работницу подиума, а не на скромную офисную помощницу.

Она была, естественно, блондинкой. Рост – примерно метр восемьдесят (без каблуков), вес – не больше пятидесяти пяти килограммов, джинсы в обтяжку, плюшевая футболка, открывающая полоску впалого коричневого живота.

И это будет работать в нашей редакции, в непосредственной близости от меня?!

Это что же получается – выходит, отныне я больше не имею права явиться на работу с немытыми по причине тяжелейшего похмелья волосами, кое-как подведенными глазами и в мешковатых спортивных штанах?! Но это ведь самая настоящая дискриминация. Наверное, будь мы в Штатах, я бы вполне могла подать на нее в суд за красоту и выиграть иск.

И вот, пока я бродила по офису мрачнее тучи, печально рефлексируя, эта так называемая Алла приветливо знакомилась с моими коллегами. Надо сказать, будь у нее целлюлит или косоглазие, у нее были бы все шансы мне понравиться, потому что держалась девица вполне мило.

Утешало хотя бы то, что, судя по всему, она была небольшого ума. Правда, на умственные данные обладательниц вот таких полутораметровых ног никто, как правило, не обращает внимания.

– Я вообще-то мечтала стать религиоведом, – вещала Алла, усаживаясь на краешек стола спортивного комментатора Леши (он был не против, хотя обычно относится к своему рабочему месту, как к драгоценному яйцу Фаберже), – но так сложилось, что в шестнадцать лет мне пришлось устроиться стриптизершей в один клуб. А потом меня заметили и пригласили работать в модельное агентство. И я могла бы стать звездой, честное слово, могла бы… Но я понимаю, что для работы манекенщицы я слишком сложна. Поэтому сейчас я собираюсь журналистикой заняться. А потом… Потом поеду в Тибет изучать неизвестные йоговские школы.

Моим инстинктивным желанием было зажать пальчиками уши, чтобы хоть как-то оградить себя от этих бредней. На мой взгляд, несостоявшийся религиовед Алла смотрелась жалко, жалко, ЖАЛКО. Ну а ей, по всей видимости, было жалко как раз меня – во всяком случае, она как-то косо посматривала на облупившийся лак на моих ногах и на мои растоптанные боты (и угораздило же меня надеть их именно в тот день, когда в нашем офисе появилась эта мымра!).

К обеденному перерыву обитатели нашего офиса разделились на два воинственно настроенных лагеря. Одних новенькая Алла раздражала, другие были от нее без ума. Как вы понимаете, первые были женщинами (впрочем, к нам примкнул стилист Юрочка, но он голубой, так что это не считается), а вторые – мужчинами.

Первой не выдержала корректор Катя, которая тронула меня за рукав со словами:

– Настена, а пойдем-ка выпьем капучино и обсудим, какая эта новенькая Алла дурочка.

Предложение было принято мною с неподдельными восторгом, и мы отправились в редакционное кафе, где обе решили нарушить свои диетические принципы и не только пройтись по пирожным, но и съесть по огромному куску торта «Тирамису» – в качестве моральной компенсации.

– Тебе ведь тоже Боря нравится? – вздохнула Катя, когда половина кофе была нами выпита, а все недостатки Аллочки выявлены и подробно обсуждены.

– Что значит «тоже»? – насторожилась я.

– Да ладно тебе. Это же ни для кого не секрет.

– В смысле? – У меня вдруг пропал аппетит и похолодели пальцы ног. Это что же получается, пока я скрытничаю, боюсь лишний раз с ним заговорить и на черновых страничках рабочего ежедневника прикидываю, как смотрелось бы мое имя в сочетании с фамилией «Сыромятин», весь офис обсуждает все это за моей спиной?!

– В смысле, что Борька нравится всем женщинам от двенадцати до семидесяти лет, если они, конечно, не лесбиянки, не радикальные феминистки и не страстные поклонницы какого-нибудь Майкла Джексона.

У меня отлегло от сердца, и я с аппетитом впилась зубами в свежайшую венгерскую ватрушку. Эх, мне бы скинуть пару-тройку кэгэ, да разве же такое возможно, пока в редакционном кафе будет работать собственная пекарня?

– Значит, ты тоже стала жертвой его обаяния? – перевела стрелки я.

Катя мелко закивала, потому что ее рот был набит пережеванным пирожным «картошка».

– И что ты об этом думаешь? – понизив голос, спросила я. – Есть у этой Аллы какие-нибудь шансы?

Перед тем как ответить, Катя повертела головой по сторонам, чтобы убедиться, что где-нибудь на непочтительном расстоянии не устроились благодарные уши кого-нибудь из наших коллег.

– Теоретически, – наконец протянула она, прихлебывая кофе, – теоретически, конечно, есть. У нас в редакции до нее таких красоток не было.

Я возмущенно ахнула и уже собралась было вытащить из-за пазухи привычный женский аргумент, что мы, мол, с тобой не хуже, а вся ее красота – в косметичке и утягивающих трусах. Но потом вспомнила, что сама я после загульной ночи нездорово бледна и прилизана, к тому же на моем подбородке лампой Ильича сияет здоровенный прыщ, а у Кати помада вокруг губ размазалась, и вообще она выглядит так, словно не знает, что в косметичке каждой женщины должны находиться щипчики для бровей. Будь она мужчиной – за Брежнева бы сошла.

Пожалуй, она права.

Однако разве дело только в смазливом личике и соблазнительной попке? Когда мне было двадцать лет, я искренне верила, что красивым сопутствует счастье. В связи с этим я даже вставала в половине восьмого утра, чтобы накрасить глаза, как у модели с обложки журнала «Космополитен». Но сейчас, почти в тридцать, я наконец разобралась в природе истинных ценностей. Хотя Альбинка говорит, что это все из-за того, что мне теперь просто лень вставать в такую рань.

– С другой стороны, – болтая ногой, обутой в стоптанную «лодочку», сказала Катя, – сомневаюсь, что он вообще способен на серьезное чувство.

– Почему это? – Лично в моих глазах Борис Сыромятин выглядел самым что ни на есть романтическим героем.

– Говорят, у него был неудачный роман, – почти шепотом поведала она, – якобы несколько лет назад он без памяти влюбился в какую-то жутко богатую тетку. У них была головокружительная страсть, и он хотел на ней жениться, но у нее уже был какой-то там муж. В итоге она его бросила. И теперь он не может ни к кому относиться серьезно.

– Постой, но откуда тебе-то все это известно? – изумилась я. Надо же, я работаю в редакции полтора года и знаю о Сыромятине только то, что он пользуется туалетной водой «Кельвин Кляйн» и у него есть три пары красных кожаных кедов. А Катя здесь без году неделя – и поди же ты!

– А мне Люська рассказала.

– Какая еще Люська?

– Ну, ассистентка арт-директора. Такая белая, кудрявая. Она с ним спала.

Я поперхнулась остатками ватрушки. Люська была похожа на упитанную моль, которая сто лет меланхолично пожирала лисьи воротники в плотно запертом шкафу. И вот теперь ее выпустили на белый свет, к которому она никак не может адаптироваться.

– Люська?! Спала?! С Ним??! – взревела я. Меня уже не волновало, что нас могут услышать посторонние, среди которых вполне могла оказаться и сама Люська.

– А почему это тебя так удивляет? – пожала плечами Катя. – Да с ним почти все спали. И Наташа, Галина, которая занимается рекламой. И все девчонки-фоторедакторы. И даже Марианна Федоровна.

– Офигеть, – расстроилась я. – А ты?

С замиранием сердца ждала я ее ответа. И когда Катерина отрицательно помотала головой, я готова была броситься к ней на шею и задушить в пламенных объятиях – только за то, что ее угораздило не перепихнуться с мужчиной из моих самых горячих снов.

Но не успела я нарадоваться вдоволь, как Катя лениво добавила: