Получилось, что в польском руководстве были разгромлены в основном кадры польской национальности. Это создало совершенно ненормальное положение в ПОРП. Когда Сталин умер, я неоднократно спрашивал Берута: «Согласно каким обвинениям вы держите в тюрьме Гомулку?» Берут был добродушным человеком с мягким характером, он обычно улыбался и отвечал так: «Я и сам не могу толком объяснить это». – «Но если вы считаете, что сами того не знаете, то и освободите!» Однако сохранялись какие-то силы, которые давили на него, или у него имелись скрытые соображения. У меня в результате сложилось впечатление, что давили на него те же Берман, Минц и Замбровский. Я тогда окончательно утвердился во мнении, что последний не совсем правильно понимает национальный вопрос и злоупотребляет доверием, которое ему оказывали.
В то время в Польше преобладали руководящие кадры еврейской национальности. Замбровский не понимал, что, выдвигая преимущественно еврейские кадры, злоупотребляя их количеством по сравнению с поляками, он порождает злостный и самый опасный антисемитизм. Никакой антисемит не сможет сделать большего зла, чем еврей, который, занимаясь кадрами, выдвигает еврейские кадры в ущерб кадрам ведущей национальности государства, в котором они живут. Так это дело и тянулось. Берут не освободил упомянутых заключенных, хотя и не приводил убедительных доводов в пользу того, что эти люди посажены «по заслугам».
Берут был мягким человеком, поддавался влиянию, и Гомулка продолжал находиться в тюрьме.
Отдыхая в Крыму с товарищем Берутом, я в спокойной обстановке говорил ему:
– Гомулка сидит в тюрьме, а до нас доходят слухи, что в Польше есть силы, которые недовольны национальным составом высшего руководящего органа в партии и в правительстве. Определяют политику в значительной степени товарищи не польской, а еврейской национальности, хотя это люди достойные и не вызывают сомнения. Что касалось Бермана и Минца, то эти две фамилии у меня никакого сомнения не вызывали. Сейчас я не знаю, какое положение они занимают, но я и сейчас считаю, что это честнейшие и преданные деятели коммунистического движения, много сделавшие после разгрома немцев для создания польского государства социалистического уклада.
На это Берут со свойственной его характеру улыбкой посмотрел на меня и ответил:
– Товарищ Хрущев, вы знаете, как мне тяжело. Я сам понимаю, что это вызывает недовольство, но ведь Берман – умный человек. Все наши документы по политическим вопросам редактирует Берман, а по экономическим вопросам – Минц. Речи, которые я произношу, тоже подвергаются их редакции. Я нуждаюсь в таких помощниках. Вы сами говорите, что это честные люди.
– Это верно, но это может породить семена антисемитизма. Потом вы встретитесь с трудностями, – парировал я.
Настаивать я не мог и не хотел. Все осталось по-старому.
Потом Берут умер. Произошло это сразу после XX съезда КПСС. Он заболел, находясь у нас, и умер в Москве. В Польшу был доставлен гроб с его телом. Меня выделили поехать с делегацией от КПСС для участия в похоронах. Я уважал Берута, несмотря на то, что он занял в этом деле такую скверную линию. Похороны были грандиозные. Люди были опечалены, удручены, ходили в слезах. Это проявление чувств я считаю искренним, потому что Берут, чистопородный поляк, импонировал полякам как разумный, внимательный и доступный человек. После его похорон встал вопрос, кого выдвинуть на пост первого секретаря ЦК ПОРП. Меня поляки попросили, чтобы я пока не уезжал в Москву. Честно говоря, я тоже хотел на месте дождаться решения вопроса. Для СССР было далеко не безразлично, кто окажется в польском руководстве.
На заседаниях польского Политбюро я не присутствовал, ибо не хотел давать повод для обвинения, что Хрущев оказывает какое-то давление. И все равно потом широко гуляло мнение, будто я влиял на польских товарищей. Повторяю, я вовсе не был на заседаниях, где решался вопрос о новом руководстве: ни на пленарных, ни на иных.
Поляки решили разделить посты главы партии и главы государства, раньше их совмещал Берут. На место первого секретаря ЦК ПОРП претендовали два человека – Охаб[192] и Завадский[193]. Мы не вмешивались, хотя, не скрою, мне больше импонировал Завадский. После бурного обсуждения члены ЦК остановились на Охабе.
Меня проинформировали, что выдвигают на пост первого секретаря товарища Охаба. Гомулка тогда еще находился в заключении. У нас не имелось никаких возражений против Охаба. То был товарищ, проверенный в борьбе, прошедший польскую тюрьму и настоящий коммунист. Жена у него тоже активная коммунистка, но я меньше был знаком с ней. Разгорелась большая борьба вокруг поста секретаря ЦК ПОРП по кадрам, но так как у прежнего, товарища Замбровского, имелись хорошие связи с секретарями воеводских комитетов ПОРП, то они встали за него горой, и ему вновь были поручены кадровые вопросы, как и при Беруте. Однако для него не осталось секретом, что Москва не поддерживает его кандидатуры, в результате чего его сторонники развили бешеную работу против нас, особенно против меня.
Я не скрывал своего мнения, открыто говорил, что надо на этот пост выдвинуть такого же достойного коммуниста польской национальности, с тем чтобы снять обвинения, которые бытовали среди польских коммунистов: что, мол, кругом расставлены евреи, а пробиться польским кадрам на руководящие посты в партии почти невозможно.
Председателем Государственного совета, то есть президентом, стал Александр Завадский.
В кандидатуре Охаба нас ничто не беспокоило, он был нашим другом и правильно понимал смысл этой дружбы. Но когда я возвратился в Москву, то узнал, что борьба в польском руководстве не затихает.
Видимо, товарищи были неудовлетворены и считали, что после смерти Берута ничего не изменилось в национальном составе руководства. Коммунисты польской и еврейской национальностей продолжали скрытую борьбу, открыто они нигде не выступали, но каждый проводил, насколько мог, работу внутри партии. Это самое плохое, когда такое раздирает партию. Потом дело осложнилось тем, что в Польше, как в других братских странах, да и во всем мире, начал интенсивно обсуждаться вопрос о культе личности Сталина и связанных с ним злоупотреблениях. Главный вопрос, который тогда волновал партию, – на каком основании была распущена Коммунистическая партия Польши перед войной. Об этом говорилось на ХХ съезде КПСС. Берут получил копию доклада, который я там зачитал. Затем эта секретная копия попала в руки людей, которые хотели нанести нам вред, может быть, это были и прямые агенты капиталистических стран, сейчас трудно сказать. Одним словом, мой доклад был размножен и получил широкое распространение за пределами Польши, его широко использовала буржуазная пресса.
В Польше сложилась трудная обстановка: мой доклад на съезде, смерть Берута, последовавшая за ней борьба внутри ПОРП сильно взбудоражили польскую общественность, особенно интеллигенцию и молодежь. События нарастали. Охаб оказался недостаточно авторитетным руководителем, не пользовавшимся уважением у партийной и непартийной общественности. С его мнением мало считались. Между тем, еще будучи на похоронах Берута, я опять поднял вопрос о Гомулке и Спыхальском и спросил всех членов Политбюро, как они относятся к нашему мнению, что следует освободить Гомулку? Все в один голос доказывали мне, что это делать нельзя, больше всех горячились Охаб и Замбровский.
На таких же позициях стоял Завадский и Циранкевич, я уже не говорю о Бермане и Минце. Одним словом, все руководство считало, что освобождать Гомулку они не имеют оснований и не имеют желания. Я был искренне огорчен. Но я ничего не мог поделать, ведь требовать мы не имели права.
Дальше – больше: у Охаба возникло желание вывести Циранкевича из состава руководства. Я доказывал, насколько мог, что нельзя этого делать, надо помнить, что их Объединенная партия сложилась главным образом из двух партий: коммунистической и пэпээсовской. Товарищ Циранкевич представлял ППС, и, если его устранить, это приведет к развалу коалиции. Организационно, может, все останется по-старому, но большую часть Объединенной рабочей партии Польши вы восстановите против себя. Мне доказывали, что он слаб как руководитель.
