Уинтроу тем временем набрал побольше воздуха в грудь. В глазах у него стояли слезы.

– По правде говоря, – начал он, – ты, господин мой, обращался со мной гораздо лучше моего собственного родителя. Когда ты впервые ступил на палубу «Проказницы», я ждал смерти от твоих рук. А вместо этого ты призвал меня – и призывал потом ежедневно – обрести свою жизнь и пить ее полной чашей. Кеннит, ты теперь для меня не просто капитан. Ты гораздо больше. И я безоговорочно верю, что ты – орудие Са, направляемое его всевышней волей. То есть, конечно, это к любому человеку относится, и не только к человеку. Но тебе он определенно предначертал далеко не рядовую судьбу. И все же, когда ты рассуждаешь о том, чтобы вернуть Проказницу к жизни… Нет, я не в тебе сомневаюсь, мой капитан. Скорее уж, в том, что она вообще была когда-либо живой… в том же смысле, как ты или я. Проказница – искусственная личность, слепленная из воспоминаний моих предков. Драконица – да, она когда-то действительно существовала, но это было давно. Я к тому, что если Проказница никогда не была воистину живой, а драконицу убили при постройке корабля, то где та жизнь, которую ты намерен призвать?

И вновь Этта увидела то, что ей совсем не полагалось видеть, – неуверенность на лице Кеннита. Выражение неуверенности возникло и сразу исчезло, явившись лишь на мгновение, столь краткое, что успел ли заметить Уинтроу?

Юноша, по крайней мере, ничего не сказал. Тем не менее заданный им вопрос висел в воздухе, не имея ответа. А потом… Этта не поверила своим глазам: очень медленно и осторожно рука Уинтроу поползла через столешницу к Кенниту. Так, словно он собирался сжать его руку своей в знак… чего? Сочувствия? «Ох, Уинтроу, остановись! Слишком страшную ошибку ты готов совершить…»

Но Кеннит словно не замечал его движения. Да и слова Уинтроу как будто совсем не смутили его. Он просто смотрел на парня. И Этта с пугающей ясностью поняла, что он принял какое-то решение. Вот он потянулся – неторопливо на сей раз – за бутылкой и плеснул себе еще. Дотянулся и взял пустой бокал Уинтроу, налил щедрую порцию и поставил бокал перед пареньком.

– Пей, – велел он без всяких церемоний. – Может, хоть это поможет расшевелить твою кровь. И хватит уже толковать мне о невозможности ее оживления! Расскажи лучше, каким образом ты мне с этим поможешь! – И он одним глотком опорожнил свой бокал. – Все-таки она была живой, Уинтроу. Если та сила, что одушевляла ее, могла быть отозвана, значит можно ее и вернуть!

Уинтроу нерешительно взялся за бокал. Подержал его в руке и вновь поставил на стол. Он сказал:

– Но что, если эта жизненная сила, будем так ее называть, покинула ее окончательно? Если она действительно умерла?

Кеннит рассмеялся, и у Этты от этого смеха кровь в жилах застыла. Ибо так смеются люди под пыткой, когда меру страдания уже невозможно выразить никаким криком и стоном.

– Все-таки ты сомневаешься во мне, Уинтроу, – проговорил Кеннит. – Это потому, что ты не знаешь того, что знаю я. Видишь ли, «Проказница» не первый живой корабль, с которым я имел дело. И мне отлично известно, что они вот так запросто не умирают. Это я точно тебе говорю. А теперь давай-ка пей, будь умницей. Этта! Куда ты опять подевалась? Что ты нам полупустую бутылку на стол выставила? Тащи полную, да побыстрей!

Как и следовало ожидать, мальчишка совершенно не умел пить. Кеннит с легкостью довел его до непотребного, вернее, как раз до потребного состояния. И препоручил его шлюхе: пусть это ее на некоторое время займет.

– Отведи парня в его каюту, – распорядился он.

И наблюдал с отеческой усмешкой, как она поднимает на ноги Уинтроу, успевшего устроиться под столом, как он плетется за ней, незряче ощупывая стены. Ну вот и хорошо. Теперь ему довольно долго никто не будет мешать.

Уверившись в этом, Кеннит подхватил костыль и встал из-за стола, а потом со всей осторожностью выбрался на палубу. Он, конечно, тоже был пьян, но не сильно. Так, самую чуточку.

Снаружи стояла замечательная ночь. Неярко светили звезды – легкая дымка высоко в небе приглушала их блеск. По морю катилась небольшая зыбь, но обводы «Проказницы» были великолепны: судно резало волны, лишь едва заметно покачиваясь. Ветер посвежел, стал ровнее. Он даже едва слышно посвистывал в парусах и снастях. Кеннит нахмурился, вслушиваясь в этот звук, но тот вскоре прекратился.

Капитан не торопясь обошел палубу. Старпом стоял у руля; он приветствовал Кеннита кивком головы, но ничего не сказал. Ну и к лучшему. Кеннит знал, что наверху, на снастях, сидит еще один вахтенный, но неяркий свет палубных фонарей туда не дотягивался, и матроса не было видно. Кеннит шел вперед, и лишь негромкое постукивание костыля выдавало шаги.

Его корабль… Да, Проказница была ЕГО кораблем, и он собирался вернуть ее к жизни. И когда он сделает это, она наконец-то будет вправду ему принадлежать, причем в гораздо большей мере, чем когда-либо принадлежала Уинтроу. Его собственный живой корабль. Доставшийся ему воистину по заслугам. Проклятье, у него с самого начала должен был быть собственный живой корабль! И теперь ничто не отнимет у него Проказницу. Никто и ничто!

Он давно успел возненавидеть короткий трап, что вел с главной палубы на возвышенный бак. Он взобрался наверх, осилив трап, и даже проделал это не особенно неуклюже, а если ему и потребовалось чуток посидеть, то вовсе не затем, чтобы отдышаться, он просто хотел насладиться звездами и песенкой ветра.

Потом пришлось все же подняться, снова опереться на костыль и идти к носовым поручням. Кеннит посмотрел вперед, в сумрачное море. Дальние острова были темными холмиками у горизонта. Он взглянул на посеревшее носовое изваяние – и снова обратил лицо к морю.

– Доброй ночи, госпожа моя, прекрасная повелительница морей, – приветствовал он статую. – И правда добрая выдалась ночь: и ветер хороший, и хлопот никаких. Чего еще пожелать?

Он выждал немного, решив вести себя так, словно она ему отвечала. Потом продолжал:

– Да, все у нас действительно хорошо. И я чувствую то же облегчение, что и ты, оттого что Уинтроу пришел в себя и даже поднялся на ноги. Он вкусно поел, выпил вина и допьяна накачался бренди. Я, видишь ли, подумал, что добрый сон будет для мальчика целительным. И конечно, Этта безотлучно присматривает за ним. В общем, принцесса моя, никто нам не помешает немножко поболтать накоротке. Вот так. Ну и чем бы тебя нынче позабавить? Знаешь, мне тут вспомнилась милая старая сказка из южных краев. Не хочешь послушать?

Ответом ему был посвист ветра и плеск воды. В душе Кеннита ярость боролась с отчаянием, но он ничем не выдал себя, его голос не дрогнул.

– Что ж, сказку так сказку. Ее сложили очень давно, в те времена, когда еще не была заложена Джамелия. Кое-кто, правда, говорит, что на самом деле эта сказка родилась на Проклятых берегах, а южане ее всего лишь присвоили. Но не суть важно, правда ведь?

Кеннит прокашлялся, полуприкрыл глаза и стал рассказывать точно так, как ему самому когда-то рассказывала мать. Рассказывала прежде, чем Игрот Страхолюд вырезал ей язык, заставив замолчать навсегда. Все было оттуда – и слова, и интонация.

– Жила-была в те стародавние времена одна девушка. Была она очень умна, но, на беду, совсем небогата. Ее родители были уже немолоды, и после их кончины ей не приходилось рассчитывать на наследство. Она бы, наверное, вполне удовлетворилась и тем малым, что ей должно было достаться, но вот незадача: родители на старости лет слегка выжили из ума и надумали выдать дочку замуж. Они выбрали ей в женихи фермера, жившего по соседству, человека зажиточного, но, увы, круглого дурака. Бедная девушка сразу поняла, что не будет с ним не то что счастлива, а, того и гляди, от тоски в петлю полезет. И поскольку ничего другого не оставалось, Эдрилла – так ее звали – оставила свой дом и родителей и…

– Не Эдрилла, а Эрлида, чурбан, – сказала Проказница и медленно повернулась к нему. И такого рода было это движение, что у Кеннита мороз пробежал по спине. Изваяние повернулось так гибко, словно у него вовсе не было костей (или что там соответствовало им у статуи, изваянной из диводрева), во всяком случае, человекоподобие больше не утесняло ее. Ее волосы заново обрели цвет, сделавшись непроглядно-черными, и в черноте играли серебристые блики. Глаза горели золотом – именно горели при свете носового фонаря. Она улыбнулась Кенниту, и рот тоже раскрылся шире, чем положено человеку, и в нем блеснули зубы, ставшие мельче и острей прежних. Голос же стал гортанным, и в нем звучала ленивая хрипотца. – Коли решил нагнать на меня зевоту историей, которая тысячу лет назад была уже бородата, так хоть рассказывай правильно!