— За Долли и Стейни?
— Да
— Ну, когда Стейни гостил у нас, особого бардака что-то не наблюдалось.
— Это в прошлом году? Да, верно. Он все выходные проспал в гостиной.
— Да уж, приехал в столицу — на диване спать. У нас, наверно, диваны удобнее, чем в деревнях.
— Да, удобнее, ха-ха-ха…
— Да… Странно… Стейни и Долли. Стали такие все из себя деловые. Правда ведь? Он же вроде в местном кооперативе.
— Стейни-то? Да. Только я не уверена, что у них это до сих пор называется «кооперативом». Но он сам всегда говорит: «Кооп-противные дела», это он так шутит. Но что верно, то верно. У обоих уже свои семьи, все как положено… Хотя неизвестно, что у них творится за…
— За кулисами?
— Ага. У Долли осенью были какие-то неприятности. Линда от него ушла, детей забрала с собой, но под Рождество у них, кажется, все наладилось. Сигрун за него так переживает. По-моему, она мне завидует, что у меня такой сын, как ты, с тобой никогда никаких проблем,…
— А почему она все время спрашивает, не собираюсь ли я съезжать от тебя?
— Нет, не… Да, она иногда спрашивает, не собираешься ли ты обручиться, но твоя бабушка на это отвечает, что тебе спешить некуда.
— Ага.
— Ты всегда был такой: мамин сынок.
— Правда?
— Да Папа одно время из-за этого переживал, но ты был не обычный маменькин сынок, который ластится к родителям, и все такое. Нет, ты был такой уж: тебя не тронь! Когда кто-то пытался тебя обнять, ты так возмущался!
— Мне это не катило?
— Нет. Лолла мне сказала, что это такое явление в психологии… Господи, как она его назвала-то? Какая-то фобия… В общем, боязнь прикосновения.
— Это такая болезнь?
— Не думаю.
— А лекарства от этого есть?
— Не-е… хе-хе-хе… Наверно, только прикосновение…
Мама перестает вертеть чашку с какао на столе, кладет руку мне на плечо — предплечье — и улыбается. И я улыбаюсь идиотской улыбкой. Она убирает руку.
— Лолла больше меня знает, она изучала психологию, спроси лучше ее…
Я встаю и подхожу к буфету. Вынимаю из открытой пачки печенье «Фрон». Это какая-то новинка. С обеих сторон шоколад. Печенье «би». Фрон-товая новость.
— Лолла, — говорю я при открытой створке шкафа, с набитым ртом.
— Тебе Лолла нравится? Ты не против, что она у нас живет?
— Нет. Нет-нет.
— Ничего?
— Нет-нет, — отвечаю я и поворачиваюсь к ней.
— Точно?
— Да. А почему это я был мамин сынок, если я был недотрогой?
— Ну, просто я это чувствовала.
— А папа? Он как-нибудь…
— Да… — Мама смотрит в чашку, гадает. Кофейная гуща — будущее, а какао? Прошлое? Нет. Стоит ли верить гаданиям на пустом шоколаде? Я жду результата. Что-нибудь серьезное? Когда она наконец это скажет? Что-нибудь страшное. Что папа меня в детстве изнасиловал, какой-нибудь жуткий случай из области психиатрии. Что-то, чего я не помню. Скверная шутка из детства… — Нет. Просто он говорил, что ты не горишь желанием выходить с ним на поле. По-моему, так.
— Да, точно. Мне всегда больше нравилось смотреть футбол по телевизору.
— Да…
Мама произносит это «да» на вдохе, на датский манер.
Я некоторое время жду. Перебираю в мыслях, во что я одет. Коричневые джинсы и простая синяя футболка. Я уже добрался до носков, как вдруг она говорит (я оборачиваюсь):
— Хлин, я…
— Да.
— Я хочу тебе кое-что сказать.
— Да.
— Я хочу тебе сказать… я так долго ждала этого момента…
— Да.
— Я хочу тебе сказать кое-что, что уже давно пора было сказать…
— Да.
Подхожу к холодильнику и кладу на него локти. Скриплю им. Она выдавливает из себя слова, смотрит на меня:
— Я сама не знаю… как тебе это сказать, но я… я…
Это стало слишком серьезно. Ее аура слишком разрослась. Я всегда начинаю чихать, когда кто-нибудь начинает изливать мне душу. Наверно, у меня на чужие души аллергия. Я чихаю и говорю:
— Извини.
— Я долго об этом думала… и мне просто хочется тебе признаться… Но это так трудно сказать, особенно тебе. Но я… ты, наверно, что-то уже слышал, люди всякое болтают…
Где-то глубоко в моей голове собирается взять старт чих номер два. Похоже, мама одна с этим не справится. Ей нужно помочь. Мне вдруг удается найти выход из положения до того, как я чихну.
— Ты хочешь сказать, что ты лесбиянка? — выпаливаю я, а потом чихаю.
Мама тем временем отвечает. Она в своем мире. Я не слышу, что она сказала: «да» или «нет».
— Будь здоров!
— Спасибо.
— Что ты на это скажешь?
— На что?
— Что я влюблена в Лоллу.
— Что ты лесбиянка?
— А-а… да… Значит, мы с тобой больше никогда… — Она грустно улыбается.
— Почему же. Лесбиянка так лесбиянка. Вот и отлично.
— Правда?
— Да.
— И тебе это не кажется странным?
— Ну, может, поздновато спохватилась… Хотя… лучше поздно, чем иногда.
— Да, знаю…
Она снова смотрит в чашку. Она все время была лесбиянкой? Или это приходит с годами? Представляю себе ее — двадцатилетнюю, с той же чашкой. В чашке кофе. Полна чаша будущего. Она была робкой и неуверенной в себе, выпила из нее не так, и на дне чашки получилась не та картинка. Папа, Эльса и я… Наверно, я должен быть ей благодарен, что она раньше не призналась в своей сексуальной ориентации. Иначе я сам не смог бы сориентироваться. Какой бы тогда у меня был ориентир? Сара?… Нет… Холодильник замолкает. Я отхожу от него. Она смотрит на меня, ее глаза — слезы в глазах — умоляют меня сказать что-нибудь. Я решаю как-то поддержать ее:
— Правда. Ничего страшного, это просто вопрос о том, кофе или какао, вопрос в том, чего ты на самом деле хочешь.
— Правда? Слава богу…
Мы молчим. Молчим некоторое время. Я поворачиваюсь к холодильнику. Открываю его. Лампочка. Мама проводит по лицу обеими руками. Я украдкой бросаю на нее взгляд. Иногда люди проводят руками по лицу как бы для того, чтоб стереть с него прежнее выражение, как бы для того, чтоб лицо не застыло. Ага. Она как-то изменилась. Закрываю холодильник. Ноги в штанах несут меня по направлению к дверям. Я ненадолго задерживаюсь рядом с мамой. Она смотрит на холодильник. Я хочу что-то сказать, но небо над Рейкьявиком разом проясняется, на нем ни слова. Внутрь меня не падает ни одной снежинки. Я выхожу в туалет. Унитаз. Раковина. Зеркало. Сын лесбиянки. Звучит как: щенок крачки. Я тоже. Я тоже пытаюсь смыть со своего лица старое выражение. Писаю. Я уже собрался было к себе в комнату, как вспомнил, что оставил сигареты на кухонном столе. Я предваряю свое появление на кухне фразой: «Если хотите, я могу вам дать кассеты, у меня есть такие, где женщина с женщиной…» Мама поднимает глаза. Они мокры от слез. Я не выношу, когда мама плачет. Когда мама плачет — я этого не выношу. Ищу спасения в сухой пачке сигарет, беру ее со стола, мама берет меня за руку. Приходится смотреть в эти глаза, где зрачки утопли в слезах.
— Спасибо, Хлин… Спасибо тебе. Я… Спасибо, что ты к этому так хорошо отнесся…
— Да не стоит, мама. Не стоит.
— Знаешь, у меня будто гора с плеч…
Она притягивает меня к себе и обнимает. Она сидит, я стою. «Боязнь прикосновения». Ее волосы касаются моего живота. Совсем как Лолла: волосы под моим подбородком. Но по-другому. Мне кажется, что я погрузился по пояс в глубокий омут чувств или увяз по пояс в болоте. Женском болоте. Она отпускает меня и поднимает глаза:
— Прости, я…
— Да ничего, мама. Все нормально. О'кей?
— О'кей.
Я ухожу в свою комнату и забираю сигареты с собой. Это один из этих дней. Может, такие дни выдаются из-за того, что ты нигде не работаешь. Когда у тебя нет работы, тогда приходится заниматься другими вещами. Спасать людей от штрафа за просроченную парковку, называться отцом будущих детей всяких девушек, развлекать копов и помогать женщинам в летах менять сексуальную ориентацию, и… да мало ли других дел! Позвоните мне, и я вам обеспечу хорошее настроение!
Я лежу в кровати, словно старый усталый поезд, который наконец добрался до конечной станции после долгого пути и, запыхавшись, выпускает пары — из носа. Включаю телевизор. Американское ток-шоу. Тема: «I slept with my mother's girlfriend»[143]. Ну, они и дают. Какой-то чиз-бюргер, бледный как полотно, весь заплывший жиром, гордо восседает на «скамье подсудимых», рядом с какой-то картофельной мамашей (ц. 100) и прыщавой лесбоквашней (ц. 500), которая уже мохом поросла, а все еще бреется налысо. Ведущая (ц. 15 000); бодрится и просит рассказать, как все было. Как было. Кобыла. Откормленная наштукатуренная кобыла с микрофоном. Она спрашивает сына:
