– Извини. У меня этого сейчас и в мыслях не было.

– Нет, было. Не то не сказала бы так.

– А ты не можешь ко мне не придираться?

– Вечно она твердит тебе, что не выносит меня, и вечно заявляется ко мне в кабинет и твердит, что не выносит тебя, и начинает со мной собачиться – не из-за одного, так из-за другого.

– Она просто не умеет придумать, о чем с тобой заговорить.

– Что же прикажешь делать?

– Она стесняется.

– Меня?

– Потому-то она так часто и приходит тебе мешать. Ей хочется, чтобы ты уделил ей немножко внимания и сказал, что она хорошенькая.

– Когда она обрушивает на меня кое-какие свои высказывания, она бывает вовсе не такая уж хорошенькая.

– Неужели она, по-твоему, не хорошенькая?

– А по-твоему?

– Она могла бы быть хорошенькой. Даже очень хорошенькой, если б немного похудела и хоть немного заботилась о своем лице и о волосах.

– Зачем же у нас вечно еда, от которой толстеют, и полон дом конфет, сладких пирогов и мороженого?

– Верно. Сама не знаю зачем. Забываю.

– У нас никто этого не любит, только ты. И она.

– Больше не буду.

– Я не знаю, о чем с ней разговаривать.

– А она не знает, о чем разговаривать с тобой.

– Ну что мне ей ответить, когда она называет себя толстухой и уродиной и просит сказать по-честному – считал бы я ее хорошенькой, не будь она моей дочерью? Понравилась бы она мне? Она не толстуха и не уродина и сама это знает. Что же мне прикажешь говорить?

– Она не знает, о чем еще с тобой говорить. Боится заговорить о чем-нибудь еще. Я и сама не знаю, о чем с тобой разговаривать. Мне и с ней трудно разговаривать.

– Что ты несешь?

– Мы никто не знаем, что тебе сказать. Ты вечно злишься. Сразу на стену лезешь.

– Да брось ты.

– Нет, правда. При тебе мы чувствуем себя круглыми дураками. Ты нарочно этого добиваешься.

– Ну, не такой уж я изверг.

– Вот, может, если б ты раньше возвращался домой или пореже ночевал в городе…

– Какое это имеет отношение к нашему разговору? Я работаю допоздна.

– Или уж бывал бы дома реже. Без тебя мы иногда отлично ладим.

– Так может, мне вовсе не приходить домой?

– У меня этого и в мыслях не было.

– По-твоему, нам лучше развестись?

– Нет. Сам знаешь. Что это ты так сразу про развод?

– Чем ты недовольна?

– Ничем. Зря я так сказала. Не знаю. Сама не знаю почему. У меня ничего такого и в мыслях не было.

– Нет, было. Не то не сказала бы так. Что на уме, то и на языке.

– Это и к тебе относится. Она думает, ты ее ненавидишь.

– Ничего подобного. Только изредка. Когда она доводит меня до белого каления.

– Она говорит, ты никогда на нее не смотришь.

– А что это значит, черт возьми?

– Что ты не смотришь прямо на нее, даже когда разговариваешь с ней. Она говорит, ты смотришь куда-то в сторону. Такие вещи она замечает. Она думает, ты так ее презираешь, что даже не можешь себя заставить на нее поглядеть.

– Она спятила. Ничего подобного.

– А ты на нее смотришь?

– Конечно. Нет, не знаю. Наверно, смотрю. А почему бы и нет?

– Она думает, ты ее не любишь.

– Неправда.

– Ты ее любишь?

– Конечно. А ты?

– Сам знаешь, что люблю.

– А ведь всегда ее отчитываешь. Больше моего.

– Она боится.

– Чего?

– Тебя.

– Бред собачий.

– Мы никогда не знаем, в каком ты настроении.

– Такая уж у нас жизнь.

– Никогда не знаем, что при тебе можно сказать, боимся нарваться на грубость.

– Я сам боюсь.

– Чего?

– Что значит чего? Тебя. Всех вас. Прямо на цыпочках хожу, такие вы все недотроги, черт вас возьми, и так всего боитесь. Приятно мне, по-твоему, что вы меня боитесь? Я тоже никогда не знаю, что сказать, – того и гляди кого-нибудь нечаянно заденешь. Да с вами хуже, чем с Грином, или с Артуром Бароном, или с Горацием Уайтом. Вечно я как на иголках, и это у себя дома. Неудивительно, что я столько кричу. А я правда много кричу?

– Теперь только и делаешь, что кричишь.

– Иногда это выходит нечаянно.

– Тыстал такой раздражительный.

– Я теперь все время раздражаюсь. И все время усталый.

– Может, ты слишком напряженно работаешь?

– Не так уж напряженно. Просто много волнений.

– Может, тебе поискать работу полегче?

– Ты что, не слышишь, что я говорю?

– Не такую напряженную.

– Я ж сказал: я работаю вовсе не напряженно.

– Ну, может, надо поискать другую работу.

– Я как раз и стараюсь получить другую работу.

– Она будет тяжелей или легче?

– Думаю, легче. Ответственности больше, зато нажим куда меньше. Денег больше. Волнений больше. Не знаю.

– А выступать сможешь?

– О чем ты?

– Ты же понимаешь.

– Ага. Сколько захочу.

– Терпеть не могу Джека Грина, – говорит жена.

– Это еще почему? – подозрительно спрашиваю я.

– Он мерзавец! – горячо заявляет она. – Никогда не прощу ему, как он с тобой обошелся.

– Что такое? – спрашиваю я, и меня разом бросает в жар, во мне поднимается защитная волна гнева.

– Ну как же, не дал тебе слова на прошлой конференции, всем дал, а тебе нет. Просто он тебе завидует. Удивляюсь, как Артур Бэрон за тебя не вступился.

– Это было не столь важно.

– Ты ведь так готовил ту речь. И для тебя это такое унижение, я же понимаю.

– Ты что, нарочно?

– Может, я не права?

– От твоих напоминаний мне не легче.

– Вот видишь? – говорит она. – Ты принимаешь все это слишком близко к сердцу. Если на новом месте придется работать еще напряженней и еще больше нервничать, может, лучше не браться.

– Может, и не возьмусь. Черт с ними, с деньгами, с престижем, с успехом.

– По-моему, тебе надо поменьше ездить.

– По-моему, ты ничего не способна додумать до конца, каждую минуту перескакиваешь с одного на другое.

– Вот-вот, так ты со мной и разговариваешь. И с ней тоже.

– Сейчас я разговариваю с тобой. Давай не будем ссориться. Не за тем я к тебе пришел. Поссориться еще успеем.

– Я и не думала ссориться.

– Тогда хватит подпускать мне шпильки, экая, подумаешь, святая невинность. Дурак я, что ли, не понимаю, к чему ты клонишь? Та речь не твое дело. Какого черта ты без конца про нее долбишь, если тебя это и правда возмущает? Просто хочешь мне лишний раз напомнить.

– И я не сержусь, что ты сказал, будто я ничего не способна додумать до конца. Я знаю, по-твоему, я глупей всех на свете. И вовсе я сейчас не стараюсь тебя уколоть. Но сам-то ты себя слышишь? Ты и ей такое говоришь. И в таком вот тоне. Когда разговариваешь с ней, постарайся не забывать, что ей всего пятнадцать с половиной.

Жена права.

Я разговариваю с дочерью не так, как следует говорить с девочкой, и не стал бы так с ней разговаривать, будь она мне чужая. Я веду себя с ней далеко не безупречно. Если набедокурит мой мальчик, я с ним поступаю именно как с беззаботным, шаловливым или уставшим ребенком, которого надо попросту поцеловать, обнять и ласково упрекнуть; это обыкновенный, трогательный детский проступок, который нетрудно было предвидеть, и я выговариваю ему терпеливо, чуть ли не уважительно. А вот если чем-то погрешит дочь, это и вправду грех – оскорбительный, умышленный, непростительный выпад против меня, требующий быстрого и сурового наказания. (Я отношусь к ним неодинаково.) Интересно почему. Потому что она дочь, а не сын? Или потому что она у нас первая, а от первого ребенка я ждал слишком многого и поэтому в ней разочаровался? Или потому что она уже подросток, повзрослела и отошла от меня – ускользает из-под моей власти, готова жить без меня, готова бросить мне вызов, сомневается в моей мудрости, в моих нравственных устоях, в моей способности ее направлять и рада бы, если сможет, подорвать шаткую твердыню моего деспотического самоуважения? Неужто, когда, мой мальчик подрастет, мне придется терпеть это и от него, сносить его нападки и его отчужденность? Надеюсь, что нет: ведь победа над ним (так мне кажется) не принесет мне никакого удовлетворения. (Третий мой ребенок, слава Богу, слабоумный; нет, я не то хотел сказать. Я хотел сказать – к счастью, уж он-то бунтовать не станет, это мне не грозит. Я знаю, что почувствую, когда Дерек умрет или будет отослан в специальную лечебницу, тут-то у меня вырвется долгожданный вздох облегчения и, успокоенный, освобожденный, я скажу, пожалуй даже вслух, кому-нибудь, кому смогу довериться: «Итак, наконец-то и с этим покончено».)