В завершение мы освежились в море, которое в этот ранний час было гладким и тихим. Мы проплыли с четверть мили до рифов.

— Каково происхождение системы «сокол»? — спросил я, когда мы плыли обратно к пляжу.

— Возможно, ее занесли в Европу монголы. Хотя это были люди, которые в своем стремлении к завоеваниям переняли многие боевые навыки европейцев. Наклоны и изгибы в «соколе» могли прийти с Востока, но боксирование — явно греко-романского происхождения. Впрочем, это одни догадки. Чехи применяют «сокол» так давно, что уже не помнят о его происхождении. В 1948 году коммунисты пытались запретить «сокол», но безуспешно. В 1956 году он был восстановлен в правах — разумеется, под коммунистическим руководством.

Он рассмеялся над собственным искаженным чувством юмора. Впрочем, все его замечания, как я заметил, были немного абсурдны.

— Значит, «сокол» доступен любому в вашей стране? — спросил я, когда мы выбрались на берег.

— Был доступен, да и сейчас доступен, хотя и в меньшей степени. Откровенно говоря, мне неизвестна подобная система в других странах. «Сокол» полностью стирает классовые границы. Любой, кто хочет его изучать, может этим заняться.

— А где люди изучают «сокол»?

— У «соколиных» мастеров, в спортивном зале. В каждом городке есть такие залы.

Судьбе было угодно, чтобы с того дня Ян Волта стал моим ментором, моим «соколиным» тренером. Я рассказал ему о своей ноге, скрепленной пластинками и шпильками, упомянул некоторые подробности, рассказав обо всем, что мне было известно насчет аварии. Он вежливо выслушал меня, но когда я кончил, пожал плечами.

— Гитлер убил во мне интерес, который я когда-то испытывал к человеческим несчастьям, — мрачно отозвался он. — Вы говорите о своей травме как о трагедии. Я потерял во время войны всю семью, я видел, как мой отец покончил с собой, когда карательные войска вошли в нашу деревню под Любляной. В Италии я несколько месяцев провел на голой скале, питаясь одними лишайниками. А вы говорите о паре сломанных костей.

Я был несказанно обижен его замечанием и высказал ему это.

— Я не могу изменить того, что случилось с вами, но хотел бы рассказать, что случилось со мной. У меня от колена до лодыжки четырнадцать осколков кости держатся вместе с помощью винтов и проволочек. Хирург, который собирал меня по кусочкам, сказал, что если я смогу ходить — это будет моей удачей.

Ян горько покачал головой.

— Кажется, вы не осознали того, — сказал он, — что остались живы. Кому какое дело до ваших трудностей? Вы должны превратить свою травму в нечто жизнеутверждающее, в орудие, способное искоренить тяжелое прошлое.

Больше мы об этом не говорили, но во время тренировок он не оказывал мне никакого снисхождения. Большинство из того, что мы делали, находилось на анаэробном пороге. Ян Волта подвел меня к таким высотам боли, о существовании которых я и не мог догадываться. Было трудно — нет, невозможно — поверить в то, что Яну Волте было семьдесят пять. Его собственная выносливость и устойчивость к боли были удивительны. И как я уже сказал, по мере увеличения сложности занятий он не оказывал мне никакого снисхождения — никакого.

Однажды мы поплыли с ним за рифы и проплыли две с половиной мили без сопровождения. Несколько раз я чувствовал приближение судороги в бедре или икре, и Ян показывал мне, как расслабить сжавшуюся мышцу, перекатившись на спину и слегка постукивая по ноге. Он знал множество подобных приемов.

В другой раз, когда мы плыли к острову Кабарита, он показал мне место, которое местные рыбаки называют Бычьими Рогами. Вода там была небесно-голубая, солнечные лучи проникали чуть ли не до дна. Рога, как их называют, образованы двумя серпообразными рифами, которые почти сходятся друг с другом. Провал дна между рифами и открытым морем создавал зыбь, особый водный режим в этом месте. Стоячие волны между рогами достигали двенадцати-четырнадцати[1] футов в высоту.

— Хочу немного усложнить вам задачу, — сказал Ян, когда мы подплыли к Рогам.

Он извлек из своей непромокаемой сумки, прикрепленной к костюму, пару ямайских сигар и зажигалку. Когда мы добрались до первой волны, Ян зажег одну сигару и подал ее мне.

— Держите ее зажженной! — было все, что он сказал.

Чтобы сигара не потухла, я сначала старался выгибать шею и держаться над поверхностью волны. Но это оказалось слишком утомительным, и шея затекала.

— Лягте на спину — вот так, — скомандовал он.

Я перевернулся и стал грести назад. Сигара теперь оставалась защищенной от воды. Но самым трудным оказалось дышать через ноздри, продолжая раздувать сигару, чтобы не потухла.

Когда мы добрались до острова, я обнаружил, что моя сигара куда-то делась. Ян же продолжал попыхивать своей, выпуская облачка голубого дыма.

— Это еще не все, — усмехнулся он. — Я приготовил вам еще один тест.

Он протянул мне свою фляжку, и я сделал большой глоток воды.

— А теперь наберите полный рот воды и держите, не глотая, — приказал он.

Я кивнул. Если предыдущий «тест» был бессмысленным, то этот — если он уже начался — казался совсем идиотским.

Затем, сам отхлебнув из фляжки, он стал взбираться по козьей тропе на Файерфлайский холм. Мы были босиком, я устал и нервничал. Но я продолжал безропотно следовать за ним, удивляясь, почему я не в состоянии восстать против всех этих издевательств. Одно дело «сокол», и совсем иное — подобные лунатические похождения.

Он штурмовал холм мучительно быстрым шагом. Я был способен выдержать такой темп в обычный день. Но не после жевания соленой сигары и двухмильного плавания по зыби.

А теперь еще этот сводящий с ума глоток воды, который плескался во рту, дразня и умоляя проглотить себя. Мое горло горело огнем, спина болела, а босые ноги подвергались унизительному наказанию со стороны широкого ассортимента камней, колючек и скользкого овечьего помета, на котором я то и дело оступался, в результате чего ободрал колено о скалистый склон холма.

Когда мы приблизились к вершине Файерфлайского холма, мой желудок взбунтовался, и меня вырвало прямо на ноги.

Я проклинал Яна Волту, ненавидел себя за то, что потерял свой глоток воды и, разумеется, не прошел «тест».

Но он оставался равнодушен к моим страданиям. Я видел, как он помочился с вершины. Затем подошел к тому месту, где я сидел, уткнувшись головой в колени и невыразимо жалея себя.

— Можно взглянуть на подошвы ваших ног? — спросил он.

Кивнув, я поднял ноги. Они кровоточили.

Спускаясь с горы, он разъяснил мне, что в укреплении нуждаются не мои ноги, но мой разум.

— Вашим глазам, — жестко сказал он, — не на что смотреть.

— А что моим глазам делать с этими ногами? — ответил я вопросом на вопрос.

— Вы должны видеть цель. Должны не сводить с нее глаз все время, пока бежите.

— О чем вы говорите? Я так и делал!

— Если это так — а я в этом сомневаюсь — значит, вы ничего не видели.

— Что? — вскипел я.

— Вы видели, как я бежал?

— Естественно, вы же всю дорогу бежали впереди меня.

— Взгляните, — сказал он, поднимая босую ногу.

На подошве не было ни порезов, ни лопнувших волдырей. Нога выглядела превосходно.

— И что… — сказал я раздраженно, — что это доказывает?

— Это доказывает то, что если бы вы видели все правильно, то заметили бы, что я бежал не затем, чтобы победить, а затем, чтобы бежать. Гора пришла ко мне, совсем как стоячие волны у Рогов. Я дал им прийти, ведь они больше меня. Я просто позволил им. Вы же набрасываетесь на воду так же, как набрасываетесь на гору — мстительно. От этого, мой друг, следует избавляться. Разве вы не понимаете? Все это игра теней, это ничего не значит. Но в один прекрасный день это приобретет смысл, и тогда, надеюсь, ваши глаза смогут все разглядеть как следует.

Унижение, причиненное бегом и болью в ступнях, разозлило меня. Я чувствовал себя, как ребенок, преданный вожатым скаутов.