Наконец к честной компании присоединился аасфогель, едва ли не вдвое крупнее всех прочих. Буры и туземцы называют таких птиц королевскими – они правят другими стервятниками в стае, и те не смеют нападать на добычу в отсутствие и без позволения вожака. Не могу сказать, принадлежат ли сии особи к иному виду или же они попросту быстрее растут и потому превосходят размерами остальных. Единственное, что известно мне наверняка из продолжительных наблюдений на природе: «король» непременно найдется в каждой стае.

Едва королевский стервятник приземлился, прочие аасфогели, коих теперь насчитывалось пять, а то и все шесть десятков, начали выказывать оживление. Они то и дело посматривали на вожака, косились на Ханса, вытягивали свои голые красные шеи и зажмуривали ярко блестевшие глаза. Впрочем, за теми, кто находился на земле, я следил не слишком внимательно, продолжая присматриваться к их сородичам в воздухе.

Меня несказанно порадовало то обстоятельство, что стервятники оказались чрезвычайно консервативными птицами. Все они вели себя так, как у них повелось, несомненно, еще со времен Адама или даже раньше, – кружили, зависали в воздухе на несколько мгновений, затем устремлялись к земле. Значит, именно в этот миг, в те четыре-пять секунд, пока они изображают собой неподвижную мишень, в них и нужно стрелять. С расстояния менее сотни ярдов я способен уложить на спор сколько угодно пуль в чайное блюдце без единого промаха, а стервятник, смею напомнить, куда больше блюдца. Получается, мне нечего опасаться того испытания, что уготовил нам коварный король зулусов, если, конечно, не произойдет ничего неожиданного. Снова и снова я прицеливался в птиц, чувствуя, что, стоит надавить на спусковой крючок, я пристрелю добрую половину из них.

Попрактиковаться всегда полезно, поэтому я довольно долго продолжал эту игру, однако она внезапно завершилась. Вдруг послышался какой-то странный шум. Повернувшись на звук, я увидел, что аасфогели топают к Хансу, помогая себе широкими крыльями, а впереди, футах в трех от стаи, выступает вожак. В следующее мгновение Ханса заслонили от меня, а затем из глубины этого столпотворения пернатых донесся истошный вопль.

Как выяснилось впоследствии, королевский стервятник попытался ущипнуть готтентота за нос, а другие омерзительные птицы ухватились за прочие части его тела и принялись тянуть, дабы, по своему обыкновению, оторвать от жертвы кусочки повкуснее. Ханс стал отбиваться и закричал, а я выскочил из кустов и выстрелил. Стая забила крыльями, взмыла вверх пернатым облаком и вскоре рассеялась в небе. Не прошло и минуты, как птицы исчезли, и мы с храбрым готтентотом остались одни.

– Молодец! – похвалил я. – Ты сделал все как надо.

– Гляди, баас! – воскликнул Ханс. – У меня в носу две дырки, куда влезет палец, и меня всего искусали! И штаны порвали! А моя голова?! Я почти лишился волос! Говоришь, я молодец? Все правильно сделал? Эти треклятые аасфогели меня чуть не сожрали! О баас, если бы ты видел их близко и понюхал эту вонь, то заговорил бы по-другому. Еще миг, и у меня вместо двух ноздрей стало бы четыре!

– Ерунда, Ханс! – отмахнулся я. – Это всего лишь царапина, а новые штаны я тебе подарю. На, держи табак. И пойдем в кусты, нам надо поговорить.

Так мы и поступили. Когда Ханс слегка успокоился, я пересказал ему свои выводы о повадках аасфогелей в воздухе, а он поделился со мной наблюдениями о поведении стервятников на земле. Поскольку я не собирался целиться в птиц, опустившихся на холм, это меня не слишком заинтересовало. Готтентот согласился со мной в том, что лучше всего стрелять, когда аасфогели зависают перед «нырком».

Откуда-то со стороны долетели громкие крики. Оглядевшись, мы увидели внизу, где раскинулись краали Умгунгундлову, поистине печальную картину. По склону холма в сопровождении троих палачей и семи или восьми воинов вели с крепко связанными за спинами руками троих кафров. Один был совсем старик, лет пятидесяти, другой выглядел не старше восемнадцати. Позднее я узнал, что все трое принадлежали к одной семье. Это были дед, отец и старший сын, которых схватили по очередному смехотворному обвинению в колдовстве; на самом же деле король попросту позарился на их скот.

Допрошенные и осужденные ньянгами[48], эти несчастные были обречены на погибель. Более того, Дингаан, как мне объяснили потом, не удовлетворился истреблением былого, нынешнего и будущего глав семейства; нет, он приказал перебить всех их сородичей, ближних и дальних, чтобы присвоить скот.

Таковы были жестокие нравы, царившие в Зулуленде в те времена.

Мучители вывели троих обреченных на середину «арены». До них было рукой подать – действо разворачивалось всего в нескольких ярдах от нас с Хансом.

На вершине холма показался главный палач, огромный детина в колпаке из леопардовой шкуры; этот колпак имел причудливую форму – должно быть, так обозначалась придворная должность чернокожего великана. В руке он держал увесистую дубину, рукоять которой была исчерчена множеством зарубок, и каждая из них обозначала отнятую человеческую жизнь.

– Гляди, белый! – крикнул палач, обращаясь ко мне. – Вот наживка, на которую король будет приманивать священных птиц. Если бы не ты, эти колдуны, пожалуй, могли бы сбежать. Но Великий Черный сказал, что маленькому сыну Джорджа, которого прозывают Макумазаном, нужны пленники, чтобы явить свое колдовство. Значит, эти трое умрут сегодня!

Услышав подобное, я едва сдержал подкативший к горлу ком. И мое состояние ничуть не улучшилось, когда самый молодой из осужденных после этих слов палача рухнул на колени и принялся умолять, чтобы я его пощадил. А дед юноши сказал мне так:

– Вождь, разве недостаточно того, что умру я? Я стар, и моя жизнь ни для кого не важна. Если тебе мало, возьми меня и моего сына, но отпусти этого юнца, моего внука! Нас всех оболгали, а он к тому же еще слишком молод, чтобы колдовать. Видишь сам, он не успел взять жену! Послушай, вождь! Ты тоже молод. Разве твое сердце не омрачилось бы в преддверии гибели, когда солнце твоей жизни едва поднялось в небо? Спроси себя, белый вождь, каково было бы твоему отцу, если он у тебя есть? Вообрази, что его заставляют смотреть, как ты погибаешь, чтобы какой-то чужак мог показать чудеса своего колдовского оружия и убить диких птиц, слетевшихся полакомиться мертвой плотью!

Мои глаза увлажнились. Как мог, я поспешил растолковать почтенному старцу, что выпавший им жуткий жребий никак не связан со мной и моими желаниями. Я объяснил, что неповинен в их участи, что меня заставили стрелять в стервятников на лету, дабы я мог спасти своих товарищей-белых от столь же трагической судьбы. Старик внимательно выслушал, то и дело переспрашивая, наконец сообразил, похоже, о чем я говорю, и произнес с ужасающим спокойствием:

– Теперь я понимаю, белый, и я рад узнать, что ты не такой жестокий, как мне думалось. – Тут он повернулся к своим родичам. – Дети мои, не будем больше изводить этого инкози своими мольбами. Он делает ровно то, что должен, чтобы спасти своим умением жизнь его братьев. Если мы будем умолять о пощаде и разбередим жалость в его сердце, наши страдания, быть может, заставят руку инкози дрогнуть, и тогда белые тоже умрут. Кровь их будет и на наших руках. Дети мои, нас убьют по приказу короля. Подчинимся же королевской воле, как надлежит мужчинам нашего семейства и нашего рода! Белый вождь, прими нашу благодарность за твои слова. Да прожить тебе долго, да спит удача в твоей постели до последнего дня! Да не изведает промаха твое чудесное оружие! Желаю тебе вырвать жизнь своих товарищей из королевской хватки. Прощай, вождь!

Вскинуть в приветствии связанные за спиною руки он, разумеется, не мог, а потому просто поклонился мне, и двое других зулусов сделали то же самое.

Затем они отошли в сторонку, уселись на землю и коротко перемолвились между собой, после чего затянули хором некий диковинный напев. Палачи и стражники тоже устроились неподалеку; они болтали, смеялись и передавали из рук в руки понюшки табака. Я заметил, что их предводитель поделился табаком с осужденными. Он поднес ладонь к носу каждого, те втянули по доле и вежливо поблагодарили, перемежая слова чиханием.