Не знаю, какое чувство преобладало во мне — гнев или благодарность. По крайней мере, участь ламантина меня миновала.

Они настояли на том, чтобы доставить меня и каяк домой. У меня имелись возражения, но я позволила им это сделать. Боль в лодыжке относилась к разряду терпимых, и я знала, что ссадина заживет быстро, — на вампирах почти все раны заживают быстро. Меня беспокоила интенсивность солнца. Кожу на голове начало пощипывать — значит, я слишком долго пробыла под прямыми лучами.

Я лежала под навесом и — извините — слушала их мысли. На борту «Моей куколки» все было отнюдь не безупречно. Лодка не принадлежала никому из присутствующих, мальчики «одолжили» ее на денек с лодочной станции, где работал мой спаситель (и, в его собственном представлении, герой) Джесс, брат Осени. Второй мальчик, Чип, его друг, «тусовался» с Осенью. Столкновение с моим каяком сократило их прогулку, и Осень с Мисти возлагали вину за это исключительно на меня.

Я почувствовала себя лучше и села.

— Знаете, ведь это территория ламантинов, — сказала я. — А вы неслись на такой скорости.

Мальчики не расслышали меня из-за шума двигателя.

— Уймись, а? — протянула Осень. В черном купальнике она выглядела экзотично и слишком изысканно для «Моей куколки».

— Ламантины мигрируют летом, — сказала Мисти.

«Или зимой?» В школе ее заставляли смотреть документальные фильмы о природе.

— Некоторые еще здесь. Я одного сегодня видела. — Мне хотелось наорать на них, но я понимала, что это ничего не изменит. — А им вообще стоит браться за руль? Они же пьяные.

— Да не придуривайся! — прошипела Осень. — Подумаешь, несколько банок пива. Ты же сама пьешь «пикардо». Мы видели его в винном магазине. В нем же восемьдесят оборотов!

— Бармен нас обманул. — Мисти смотрела на меня так, как будто это я им наврала за стойкой «У Фло». — Почему ты ничего не сказала?

— Я была с мамой, — ответила я, не подумав.

Эти слова смягчили ее. Она решила, будто мама не знала, что я пью алкоголь и что бармен солгал, дабы выгородить меня. Она привыкла к сложносочиненному вранью, особенно в отношениях с родителями.

— Лодыжка еще болит? — Осень бросила мне пачку сигарет. Она перестала дуться на меня.

— Я не могу сейчас курить — до дому рукой подать. — Я порадовалась, что мамин причал уже виден.

Джесс затормозил в последнюю минуту. Я показала ему, куда пришвартоваться, и они подняли меня с каяком на берег.

— Со мной все в порядке, — солгала я и исхитрилась сделать несколько шагов. — Спасибо.

— Уверена? — Джесс хотел пробыть героем как можно дольше.

— Абсолютно.

— Поехали! — Мисти жаждала возобновить пивные развлечения.

— Мы тебе позвоним, — сказала Осень. Ее мысли, как всегда, расшифровке не поддавались.

Я опустилась на колени, чтобы привязать каяк, и ждала, пока они не скрылись из виду, дабы поковылять по тропинке к дому. Я надеялась, что они не позвонят.

Когда я вошла, мае сидела на диване в гостиной повесив голову и плакала.

— Что случилось? — Я и думать забыла о своей лодыжке.

Она выпрямилась и утерла глаза тыльной стороной ладони.

— Прости, Ариэлла. — И тут же заплакала снова.

Я села рядом и осторожно протянула ей руку. Она стиснула ее влажной ладошкой.

— Все вместе, — прошептала она. — Дашай. Пчелы. Твой отец.

На коленях у нее лежал адресованный ей конверт, надписанный его рукой.

— Что он пишет?

— Ничего. — Она снова вытерла глаза. — Ничего о себе не пишет. Все, что угодно, — про поиск дома, про работу, про «цветовую палитру ирландской сельской местности». — Она вытерла ладонь об футболку. — Сегодня годовщина нашей свадьбы! А этот человек говорит, что помнит все.

Я силилась придумать что-нибудь утешительное.

— Он не любит говорить о своих чувствах.

— Это я знаю лучше, чем кто-либо другой.

— Тебе он, по крайней мере, пишет. — Я получила от папы всего две открытки — открытки, доступные праздному взгляду любого, — ничего похожего на пухлые конверты из тонкой голубой бумаги, которые приходили маме.

— Тебе он тоже написал. — Мае махнула в сторону кучки конвертов на журнальном столике. — Они пришли вчера, вместе с этим. Я так расстроилась из-за пчел, что только сегодня вскрыла почту.

Я вытянула адресованный мне конверт, удивленная собственной радостью. Но не открыла его. Это я хотела проделать в одиночестве.

Мае кивнула. Затем она, должно быть, настроилась на мои мысли, потому что сказала:

— Нет, лодыжка? Надо было научить тебя делать переворот на каяке.

Оказавшись у себя в комнате одна, я разорвала конверт. Письмо состояло в основном из отчета о путешествии: побережье графства Керри пустынно, но красивее, чем он себе представлял, — серые скальные выходы на фоне темно-зеленых полей и, куда ни глянь, развалины замков.

«История вторгается в современность на каждом шагу», — писал он. Слышала ли я о Скеллигском монастыре? Монахи жили в напоминающих ульи каменных хижинах на скалистом островке в Атлантическом океане у берегов Керри. Они покинули монастырь в двенадцатом веке. Им пришлось уйти из-за раскола, после того как некоторые монахи стали сангвинистами.

Он надеялся, что я продолжаю читать. Затем он цитировал строчки из поэмы Уильяма Батлера Йейтса: «Так пусть живет, как лавр вечнозеленый, // в родную вечность уходя корнями»[1].

В заключение он писал: «Я скучаю по тебе».

Этого было недостаточно.

Мае сказала, что лодыжку надо хотя бы один день выдержать в покое. Вынужденная неподвижность сделала меня раздражительной. Чтобы развеселить меня, она принесла мне журналы, купленные в городской аптеке.

Это оказались не те, что я предпочитала. В них основное внимание уделялось текущим событиям: правительство, политика, преступность и война. Я листала их, и мне становилось все тошнее и мрачнее. Папа называл такие события «эфемерами» и говорил, что они возникают циклично. Он говорил, что не стоит обращать внимание на текущие фазы циклов, ибо это порождает «иллюзорное ощущение контроля над происходящим и, в итоге, фрустрацию».

Интересно, прав ли отец? Действительно, я мало что могла сделать, чтобы остановить войну или преступление. Но какая-то часть меня испытывала мрачное удовольствие оттого, что теперь я знаю о них чуть больше.

До сих пор война оставалась для меня историческим термином. Под пером историков войны делались обоснованными, понятными, даже благородными, если проанализировать мотивы всех сторон конфликта. Я смотрела на фотографии в журналах и думала: «История — это просто еще одна разновидность повести».

Мае внесла поднос с обедом на двоих. (Дашай «вышла», и, судя по маминому тону, не стоило спрашивать куда.)

Поставив поднос, она сказала:

— У тебя все еще грустный вид, Ариэлла.

— Я читала про политику. — Я развернула салфетку и расправила ее на коленях. — Папа не обращал на нее внимания.

— Тем больше у тебя причин обращать. — Она передала мне приборы. — Если мы будем игнорировать мир, то на свою беду.

— Догадываюсь. Но я скучаю по старым временам. — Фраза повисла над столом сентиментальной розоватой кляксой.

— Я порой тоже.

— О чем ты скучаешь?

— Иногда по Саратога-Спрингс. Думала, я скажу, что скучаю по уединению, которым наслаждалась здесь, пока не появилась ты?

— Может быть. — Подобная мысль не раз посещала меня.

— Я рада, что ты здесь. Во всех смыслах. — Она сняла крышку с блюда и начала ложкой раскладывать устрицы в белом соусе на подушку из припущенного шпината и поджаренного хлеба.

— Я скучаю по своему велосипеду. — Эта мысль тоже возникла ниоткуда. С папой я почти всегда думала, прежде чем заговорить.

— Твой велосипед, должно быть, на складе, вместе с мебелью из старого дома. — Она протянула мне тарелку, которую я пристроила на коленях.