— Потрясающе, — сказал он. — Ты потрясающая.

У меня не хватило ни сил, ни желания ему возразить.

После этого мы стали парой. Мы с Уолкером держались за руки (неуклюже, в перчатках), между сменами в центре переработки мусора. Мы ходили из кафе до корпуса в обнимку. Мы вместе занимались в общей комнате — действительно занимались, уткнувшись в книжки, при этом каждый смаковал напряжение, не позволявшее нам коснуться друг друга, — так что, когда касались, ощущения получались неописуемо сильные.

То, что я чувствовала, было дико. Оно уходило глубоко и вызывало головокружение — но приятное, ничего общего с прежним вертиго, — создавая сладостную негу, окутывавшую меня ощущением благополучия, временно приглушавшим дикость. Может, дело было в новом тонике. Может, я была влюблена. Как бы то ни было, я чувствовала себя полной жизни, отчетливо сознающей каждый прожитый миг.

На занятиях по американской политике мы с Уолкером старались не смотреть друг на друга, с ограниченным успехом. Я не раз ловила на нас взгляды Бернадетты, пытавшейся вычислить, что изменилось.

Тем временем профессор Хоган своим пронзительным, но неуверенным голосом рассказывала о третьих партиях.

— Даже при том, что мы можем утверждать, что двухпартийная система в лучшем случае пребывает в замешательстве, в худшем — коррумпирована, большинство заинтересованных кругов понимает, что работа внутри двух партий является единственным путем к власти? — Она всегда повышала тон к концу фразы, отчего они все звучали вопросительно.

Уолкер зевнул. Зубы у него были мелкие и ровные, как жемчуг. Бернадетта заметила, что я таращусь на его рот, и принялась гадать, как далеко зашли наши с ним отношения. Когда я посмотрела на нее, она отвернулась.

— В американской политике третьи партии порой играли корректирующую роль? Они поднимали вопросы, которых традиционные партии избегали, потому что данные вопросы не могли производить общественный капитал?

Мы с Уолкером переглянулись. По спине у меня прошла медленная дрожь.

— Ариэлла? Пожалуйста, дай нам определение общественного капитала? — Ее большие темные глаза смотрели загнанно, как у оленя.

Профессор Хоган меня не любила. Даже если бы я не могла слышать ее мысли, чувства ее читались в тоне и мимике. Дело было не в том, что я делала или говорила, — враждебность ее была вызвана тем, что я бросила ходить на лекции по физике к профессору Эвансу. У них с Эвансом был роман, и в постели они развлекались обсуждением своенравных студентов. Да, я подслушивала ее мысли.

— Ариэлла?

— «Общественный капитал» — это термин для отношений, которые способствуют сотрудничеству между двумя или более индивидами.

— Э-э… да? И ты можешь привести нам пример?

Я пыталась придумать пример, когда Уолкер сказал:

— Видите ли, «общественный капитал» — это просто слова. Жаргон.

Профессор Хоган обратила свои оленьи глаза к нему.

— Это язык, используемый учеными-обществоведами для описания поведенческих норм?

— Но это жаргон. Если речь идет об отношениях, основанных на заслуженном доверии, почему не сказать «доверие»? Если имеются в виду общие интересы или взаимные услуги, почему так и не сказать? По-моему, словосочетание «общественный капитал» заставляет самые простые вещи казаться сложными.

Практически все студенты в аудитории были согласны с Уолкером. Бернадетта смотрела на него как на героя. Я тоже так думала — не потому, что он спас меня и отвлек внимание преподавателя. Ему хватило смелости высказать то, что я думала, но не смела выразить. Я не возражала против отвлеченных терминов на занятиях по философии — там они уместны, — но использованные для описания американской политики, они выглядели напыщенными выражениями, призванными выдать желаемое за действительное: что американская политика руководствуется научными принципами. Как ни мало я читала о политике, ясно было, что к науке она не имеет ни малейшего отношения.

Время семинара истекло до того, как спор успел зайти дальше. Но последнее слово осталось за профессором Хоган.

— В следующем месяце мы отправимся на предвыборные мероприятия третьих партий в Саванну? — сказала она. — Тогда вы и увидите общественный и политический капитал в действии?

Однажды на выходных, когда весенние каникулы уже кончились, Уолкер вытащил меня на обещанный пикник.

Поверх неофициальной униформы Хиллхауса — джинсов и футболки — я накинула лавандово-розовый кашемировый кардиган. Его мне подарила Дашай во время нашего скоротечного новогоднего праздника. Я никогда раньше не носила розового, и кофта поначалу стесняла меня, но ее цвет заглушал естественный оттенок моей кожи, придавая ей кажущийся румянец. Вампиры никогда не краснеют.

Мы отправились в прилегавшие к кампусу фруктовые сады. Уолтер тащил большую холщовую хозяйственную сумку. Персиковые деревья стояли в цвету. Ветерок подхватывал их легкие розовые лепестки и доносил их тонкий, сладкий аромат, отчего воздух пах экзотично, словно благовония.

Глядя, как Уолкер расправляет на земле одеяло, я подумала о Мисти, взявшей одеяло на свое последнее свидание с Джессом, и почувствовала, как руки покрылись мурашками.

— Что с тобой? — Он упал на одеяло, перекатился на спину и приподнялся на локтях — все это одним движением.

Я потерла лоб, стараясь прогнать воспоминание, позволить себе жить настоящим, наслаждаться сиянием весны в цветущих кронах, нежно-бирюзовым небом, благоуханным воздухом.

— Какой красивый день, — сказала я.

— Это ты — красивая. — С северокаролинским акцентом комплимент прозвучал естественно, а не фальшиво, каким он кажется на письме. Слова при произнесении обретают новые смыслы. — Когда я был маленький, то мечтал встретить кого-нибудь, похожего на тебя.

Я уселась по-турецки на одеяло.

— В смысле, похожего на меня?

Он подвинулся ко мне и лег на спину.

— Кого-то таинственного, и красивого, и умного. Я рос с нормальными девчонками. Некоторые были очень хорошенькие. А некоторые еще и умные. Но я продолжал мечтать о ком-то особенном, загадочном. — Последнее слово он произнес медленно, словно ему нравилось, как оно звучит.

— Ты, наверное, сто раз влюблялся. — Я услышала собственный голос, и впервые он напомнил мне протяжный саваннский мамин выговор. И тут я поняла, что кокетничаю.

— Пару раз.

Его серебристо-голубые глаза были цвета топаза. У нас дома в энциклопедии были цветные вклейки с фотографиями драгоценных камней, и я часами рассматривала их, завороженная богатством оттенков. Интересно, делал ли кто-нибудь когда-нибудь подборку фотографий человеческих глаз? По-моему, их оттенки еще разнообразнее, чем у драгоценных камней.

— Ну, на самом деле пять. Шесть, если считать свидание вслепую. В тот раз я был влюблен целых два часа. — Внезапно он протянул руку и коснулся висевшего у меня на шее амулета. — Что это?

— Египетская кошка. — Я рассказала ему, что кошачьи амулеты связаны с египетской богиней Бастет, которая превращалась в кошку со всевидящими глазами, чтобы охранять своего отца от врагов. — Амулеты призваны защищать путешественников.

Он опустил подвеску на место.

— Загадочно, — повторил он. Затем сел, сунул руку в холщовую торбу и извлек бутылку розового вина и два бокала.

Мы потягивали вино, легкое и цветочное, как воздух вокруг нас. Мы ели клубнику и томатные сэндвичи, завернутые в вощеную бумагу. На десерт у нас были меренги — застывшие облака, которые таяли и испарялись во рту. Уолкер продумывал меню с таким же тщанием, как и свои фокусы.

Когда мы поели, я улеглась на одеяло рядом с ним. Некоторое время мы оба смотрели в небо.

— Ты когда-нибудь задумывалась, почему оно синее? — спросил Уолкер.

Я знала, почему небо кажется голубым: цветовой эффект дает рассеяние Рэйли. Молекулы воздуха рассеивают синие волны видимого света сильнее, чем более длинные, типа красных. Но сказать так значило бы разрушить настроение.