— У нас новенькая! — крикнула она. — Встань, — шепнула она мне.

В подвальном кафе, где пахло капустой и жареными овощами, сидело около сотни студентов. Я не хотела вставать.

Я встала.

— Это Ари Монтеро, — провозгласила Бернадетта. — Моя новая соседка из Флориды.

Кое-кто захлопал, другие принялись отпускать комментарии, слившиеся в неразборчивый гул. Двое или трое засвистели и завыли, что я восприняла как комплимент.

— Как долго продержится эта, Берни? — бросил юноша с короткими светлыми волосами.

— Заткнись, Ричард. — Бернадетта уселась рядом со мной. — Он президент клуба соцэкологии, — сказала она. — Членов там полторы штуки: он и его девушка.

Я не стала уточнять, кто из них половина.

Наутро я приняла участие в кратком семинаре по ориентации. Вновь поступивших было всего трое, и наш «посредник», молодой человек по имени Джек, сказал:

— Будь это осенний семестр, я бы велел вам посмотреть налево и направо и спросить себя, которые двое из вас не будут здесь через четыре года. Но поскольку вас всего трое, это было бы жестоко.

Один из новичков спросил:

— Что, уровень отсева так высок?

Ответа Джека я не услышала. Я смотрела на своих товарищей-новеньких и гадала, которые двое из нас исчезнут.

Джек прошелся по нашим учебным и рабочим расписаниям. Я уже решила записаться на курсы по литературе, философии и физике, а накануне вечером Бернадетта уговорила меня записаться на американскую политику, куда ходила сама.

— Преподша по американской политике, может, и зануда, но у нас будут выходы в поле, — говорила она. — Тебе надо еще записаться на инвайроменталистику — они ходят в ночной поход на болото Окифиноки.

— Может, в следующем семестре, — пообещала я.

Джек назначил меня в команду по переработке отходов.

— В конюшнях все забито, — объяснил он. — Лошадей любят все, а мусор никто.

Я просмотрела список студентов, назначенных в команду по переработке отходов, задержавшись на имени Уолкера Пирсона. Я подумала о мальчике, который выпрыгивал из кучи листьев. Сколько ребят по имени Уолкер Пирсон может учиться в Хиллхаусе?

— Ничего не имею против мусора, — сказала я.

Первая неделя в Хиллхаусе пролетела так быстро, что у меня не оставалось времени скучать по дому. Занятия по литературе и философии полюбились мне с первого дня, потому что преподаватели были умные и явно любили учить. Преподавательница по американской политике казалась умной, но говорила осторожно, а ее затравленный взгляд наводил меня на мысли о проблемах в личной жизни. Преподаватель физики, напротив, держался крайне уверенно, но я скоро обнаружила, что он вовсе не так умен, как полагает сам.

На втором же занятии я совершила ошибку, задав профессору Эвансу (в Хиллхаусе преподавателей с докторскими степенями не называли «доктор», кафедральные и администрация считали эту академическую традицию снобистской) вопрос после лекции. По взглядам других студентов и мимике самого профессора я поняла, что задавать вопросы на этом курсе не принято.

Профессор Эванс пустился в длинные рассуждения о бозоне Хиггса, частице, про которую папа мне все объяснил в ясных и изящных подробностях.

— Все частицы обретают массу через взаимодействие со всепроникающим полем, называемым полем Хиггса, проводимым бозоном Хиггса, — говорил папа. — Существование бозона Хиггса было предсказано, но до сих пор не зафиксировано. Его существование необходимо для шестнадцати частиц, из которых состоит вся материя, иными словами, наблюдение известного предполагает присутствие неизвестного. — «Снова присутствие и отсутствие», — подумала я тогда.

Мой отец обладал обширными познаниями в области теоретической физики частиц и был способен обсуждать этот предмет на великолепном английском языке — две добродетели, не присущие профессору Эвансу. Продолжая бубнить, он начал делать фактические и синтаксические ошибки, путать названия ускорителей и имена ученых. В этот момент я настроилась на его мысли и была потрясена их горечью. Он думал, что я специально задала вопрос, дабы смутить его, выставить напоказ его невежество. И он все говорил и говорил, делая новые и новые ошибки.

Большинство других студентов уже перестали слушать его.

Я не знала, что и делать. Если указать ему на ошибки, он еще больше расстроится. Поэтому я помалкивала, а когда занятие кончилось, покинула аудиторию первой.

— Эй, Ари!

Я обернулась. Возле двери стоял Джек, наш «проводник» по ориентации. Я заметила его еще раньше, он сидел на задних рядах.

— Я понимаю, ты новенькая и все такое, — сказал он. — Но лучшее, что можно делать на этих уроках, — это спать с открытыми глазами.

— Я так не умею. — Я сложила руки на груди.

— Тогда советую тебе бросить этот курс.

Так я в конечном итоге и оказалась на инвайроменталистике.

К команде по сортировке мусора я присоединилась после обеда. Они базировались в низком бетонном здании возле коровника. Запах коровника мне нравился гораздо больше.

Одни группы забирали мусор из зданий городка и приносили мешки сюда, где другие распределяли разнообразное добро по сортировочным столам, отделяя полезные вещи от того, что можно пустить в переработку, и будущего компоста. Первый раз меня поставили на сортировку.

Когда я только вошла в комнату, где происходила сортировка, двое студентов перебирали разложенный по столу мусор, а рядом с ними мальчик по имени Уолкер жонглировал апельсинами. Все были в перчатках.

С тех пор я прочла немало теорий о том, что привлекает людей друг к другу, — рассуждения о том, что они притягиваются физическими и психологическими особенностями, напоминающими им об их родителях. Я не знаю, насколько это применимо к вампирам.

Я предпочитаю более простое объяснение: во-первых, Уолкер притягивал мой взгляд потому, что был наиболее визуально привлекательным человеком из всех, кого я видела до сих пор, а во-вторых, потому, что был беспечен и загадочен.

Выгоревшие на солнце волосы, стройное загорелое тело, свободная поношенная одежда — ничто из этого по отдельности не объясняло его привлекательности в целом.

— Ты кто? — В его речи слышался мягкий южный акцент.

Я задержала взгляд на столе, прежде чем поднять глаза на него.

— Меня зовут Ари.

Глаза у него были более светлого оттенка синего, чем у меня. Они напомнили мне цвет новой гостевой комнаты в мамином доме: синеву Индийского океана.

— Ты сегодня вообще работать собираешься, Уолкер? — Один из студентов поправил рукава фланелевой рубашки затянутыми в перчатки руками.

Уолкер шагнул в сторону, потом отодвинулся от меня, споткнувшись обо что-то, хотя я ничего не увидела. Это было одно из считанных неловких движений, совершенных им у меня на глазах.

Я надела перчатки. Студенты выбрасывали всевозможные вещи: фотографии, книги, диски, одежду, даже старые телевизоры — наряду с настоящим мусором. Мы выбирали полезные штуки и складывали их в тележку. Потом их отчистят и поставят в «бесплатный магазин» кампуса. Мы сортировали стекло, бумагу и жестянки на переработку, а остатки еды складывали в тачку, которая поедет на компостную кучу.

Когда я в следующий раз явилась на работу, Уолкер встал за сортировочный стол рядом со мной. Мы не особенно разговаривали во время работы, но остро сознавали близость наших рук на столе. Он пах свежестью, как леса вокруг кампуса, что резко контрастировало с мусором, который мы разбирали.

Он спросил, в чем я специализируюсь, а когда я задала ему тот же вопрос, ответил:

— Я специализируюсь в магии. Я собираюсь стать выдающимся фокусником.

Позже в тот же день мы одновременно потянулись за яблоком. Прикосновение отозвалось электрическим ударом, даже сквозь перчатки.

На следующий день я первый раз пошла на американскую политику. Уолкер сидел там, в заднем ряду. Я села рядом. В течение нудной лекции он тайком показывал фокусы, вытаскивая из уха монетки и перья из волос.