Хиллхаус не требовал от абитуриентов сдачи вступительных экзаменов или предоставления аттестатов. Решение о приеме принималось по результатам собеседования и трех сочинений, подаваемых вместе с заявлением.
Администратор, Сесилия Мартинес, оказалась молодой женщиной с большими глазами и открытым лицом. Как и все, с кем мы имели дело в других вузах, она производила впечатление беспощадно жизнерадостной.
— Итак, — сказала она, когда мы представились, — как я понимаю, ты к нам по наследству.
Подобного я в свой адрес еще не слышала.
— Да, — ответила за меня мае. — Я закончила Хиллхаус двадцать лет назад.
Сесилия Мартинес гадала, какого рода пластическую операцию перенесла моя мать.
— Вы смотритесь как сестры, — сказала она.
Я сообразила, что мама выглядит не старше тридцати. А Сесилия Мартинес не была одной из нас. Интересно, есть ли в Хиллхаусе вампиры?
Когда началось «официальное» собеседование, мае вышла из комнаты. (В Хиллхаусе не было ничего по-настоящему официального.) Сначала мисс Мартинес спросила меня о моем образовании и попросила описать любимого учителя.
— Я училась на дому, — ответила я. — Моим учителем был отец. — «Что рассказать о нем?» Я описала его биомедицинские исследования, работу по получению искусственной крови. Я говорила о наших занятиях математикой, естественными науками, философией и литературой. Я не сказала: «А еще он вампир. Он умеет читать мысли и становиться невидимым, но предпочитает не делать этого».
— Здорово, — говорила мисс Мартинес. — Стало быть, ты единственный ребенок. У тебя много друзей?
Я сказала, что у меня было несколько близких подруг, но не сказала: «Обе они исчезли».
Затем она спросила о моих хобби и увлечениях, и я рассказала ей о телескопе, верховых прогулках и каяке, о том, что учусь готовить и лазаю по Интернету.
— Потрясающе, — сказала она. — А в чем ты хотела бы специализироваться, если поступишь в Хиллхаус?
— Пока не знаю, — ответила я. — Думаю, мне бы хотелось работать в междисциплинарных проектах. Меня интересуют пути внутреннего и внешнего взаимодействия культур. Возможно, когда-нибудь я стану чем-то вроде культурного переводчика. — «Или шамана», — добавила я про себя.
Ответ ей очень понравился.
— Тебе надо поговорить с профессором Хоффманом, — сказала она. — Он у нас руководит кафедрой междисциплинарных исследований.
Когда я вышла из кабинета, мама взглянула на меня и просияла. Ее облегчение показалось мне неуместным. «Неужто она думала, что я стану рассказывать о демонах и предвестниках?»
Но еще больше мама обрадовалась при упоминании профессора Хоффмана.
— Он был одним из моих учителей, — сказала она. — Скажите, он еще играет на терменвоксе?[6]
— Играет.
Мисс Мартинес сняла телефонную трубку и позвонила профессору Хоффману.
— Что такое терменвокс?
— Электронный музыкальный инструмент. — Мае обеими руками очертила в воздухе прямоугольник. — Звучит, как музыка иных миров.
Когда мисс Мартинес повесила трубку, мае спросила:
— И он по-прежнему пишет письма редактору?
— Уверена, что пишет. — Сесилия улыбнулась. — Но местная газета перестала публиковать их некоторое время назад. Он посылал их по две-три штуки в неделю.
По пути к профессору мисс Мартинес показала нам амбар, театр, библиотеку и студенческий клуб, подвальный этаж которого, по ее словам, занимала столовая.
— Пища у нас вся натуральная, в основном выращенная здесь же.
Вокруг студенты неторопливо переходили из одной аудитории в другую, беседуя друг с другом. Я уловила обрывки разговоров: «провел лето в Коста-Рике» и «они сказали нет, они уже перестали платить за обучение». Прочие продолжали резвиться — иначе не скажешь — среди листвы. Кто-то сидел на каменной стене и играл на деревянной флейте.
Помещение кафедры междисциплинарных исследований соседствовало с факультетом химии в очередном здании из дерева и стекла. Коридор, по которому мы шли, был увешан аляповатыми любительскими портретами одного и того же темноволосого молодого человека, писанными маслом на бархатно-черном холсте.
— Химики обожают Короля, — заметила мисс Мартинес.
Я хотела спросить, кто это, но мама прислала мне торопливое предупреждение: «Не надо. Потом объясню».
Дверь в кабинет профессора Хоффмана была открыта.
— Ну здравствуй, Сара, — произнес он, подталкивая нас внутрь.
Он посмотрел на маму так, словно они виделись только позавчера: быстрый взгляд, кивок. Затем его глаза остановились на мне.
Это был худой, начинающий седеть мужчина. Очки без оправы, джинсы, ковбойские сапоги и рубашка цвета горчицы.
— Что ты об этом думаешь? — спросил он, указывая на угол своего стола.
Сесилия Мартинес, как я заметила, оставила нас. В комнате не хватило бы места еще для одного человека.
Письменный стол, как и сам кабинет, был покрыт разнообразными предметами: бумагами и книгами, разумеется, а также игрушками, сделанными из жести, камней, деревянных брусков, кусков мыла, жестянок из-под супа. Я посмотрела на угол и увидела нечто, оказавшееся дохлой змеей.
— Это коралловая змея? — Кожу ее охватывали яркие кольца красного, желтого и черного цветов.
— Ну да, она. В окрестных лесах обитает некоторое количество особей. В последнее время находят необычно много дохлых. — Он обернулся к мае. — Ты по-прежнему держишь пчел?
Я удивилась, откуда он знает.
— Я писала работу по пчелам, будучи студенткой, — сказала мне мае. — Он все помнит. Да, — обратилась она к профессору. — И их необычно много дохнет в последнее время.
— С птицами происходит то же самое. — Он порылся в куче бумаг на столе, и я почти ожидала, что сейчас он извлечет оттуда дохлую птицу. Вместо этого он вытащил из кучи журнал и принялся его листать.
Мы стояли и смотрели на него. Сесть было некуда. Все стулья в кабинете занимали предметы.
— Вот. Одюбоновское общество[7] говорит, что популяции обычных птиц за последние сорок лет сократились критично, в некоторых случаях на восемьдесят процентов.
— Чем вызвано это сокращение? — спросила мае.
Он захлопнул журнал.
— Самые непосредственные факторы — антропогенные. Чрезмерная эксплуатация ресурсов означает потерю естественной среды обитания. А оставшиеся ареалы нередко загрязнены. Безрадостная картина.
Он швырнул журнал обратно на стол и повернулся ко мне.
— Ну-с, кто же ты, черт подери, такая?
По пути домой в тот вечер я сказала мае то, что она и так уже знала: я хочу поступать в Хиллхаус.
Комнаты в общежитии, по которым мы прошлись, были не чище и не больше, чем в любом другом из виденных нами кампусов. Везде студенты, казалось, упорно пытаются впихнуть в похожие на кельи комнатушки максимум барахла. Вентиляция была слабая, а запах масла пачули (мама сказала мне, как оно называется) перешибал несколько других ароматов.
Но эти комнаты показались мне более привлекательными, потому что были старее, и в большинстве были те же высокие, узкие окна, что и в других зданиях колледжа. Каждое окно представляло собой заключенный в раму пейзаж с деревьями. И студенты в целом обладали впечатляющей энергией: повсюду мы видели их бегущими, катающимися на скейтбордах, танцующими. Почти все, кого мы встречали в других кампусах, двигались медленно, сгорбившись, с тяжелыми рюкзаками, большинство с мобильниками у уха.
Да, сказала я маме, я могу представить себя в Хиллхаусе.
— По наследству, — сказала я.
— Если нам приходится расставаться, я бы предпочла, чтобы ты отправилась туда, нежели куда-либо еще. — Она отвернулась, но я видела упрямо выдвинутую нижнюю челюсть и опущенный уголок губ.
— Я же не покидаю тебя по-настоящему, — сказала я.
— Ты начинаешь обретать свое место в мире. — Она попыталась взбодриться. — Тебе это пойдет на пользу, Ариэлла. И не так далеко от дома.
