Аэропорт Орландо представлял собой дурдом. Сотни детей в микки-маусовых шапочках и футболках, практически все недовольные, создавали гвалт, какого мне не приходилось слышать ни до ни после.

Мама в белом костюме выглядела скромно и элегантно. Большинство туристов были в футболках и шортах. Она казалась существом другого вида, как оно и было на самом деле.

Она откинулась на спинку стула, безмятежно взирая на царящий вокруг хаос.

— У каждого из нас своя история. — Мае вытянула ноги, собираясь скинуть туфли, затем вспомнила, где находится, и не стала. — Одни сочиняют их на ходу. Другие покупают истории, рассказываемые по телевизору или в кино. — Она взглянула на старика в мышиных ушах. — Истории помогают жить. Им не обязательно иметь смысл.

Она пошла проверить табло прибытия и вернулась с сообщением, что рейс задерживается.

— Чем займемся? — спросила она. — Как насчет потанцевать?

Из динамиков на потолке лилась классическая музыка — попытка заглушить визжащих детей, полагаю. В тот момент играл вальс.

— Я не умею танцевать. — Я ненавидела расписываться перед ней в невежестве, однако делала это, похоже, минимум раз в день.

— Тогда я тебя научу.

Так что первый урок танцев я получила в аэропорту Орландо, двигаясь на три счета по промышленному ковролину под музыку Штрауса, сопровождаемую воплями недовольных детей.

В самолете мама обдумывала предстоящие дела: взять напрокат фургон, зарегистрироваться в гостинице, найти где поужинать. По-моему, она часто жила в ближайшем будущем. Как и папа, она обожала строить планы и наблюдать, как они воплощаются в жизнь. Если планы рушились, она начинала строить новые.

Я предпочитала жить в настоящем. Все в самолете — неудобные сиденья, экранчики, на которых крутили ролики по технике безопасности, странные костюмы персонала — завораживало. А пока самолет летел вдоль северо-восточного побережья, я смотрела вниз на сбегавшие в океан реки и ручьи и видела, как они переливаются — сначала серебро, потом золото, затем индиго, — когда самолет пролетал над ними. Игра света? Солнце стояло почти в зените. Что бы ни вызывало этот феномен, благодаря ему земля представала живым телом, где реки заменяли вены.

— Тебе лучше. — Мае взглянула мне через плечо на прекрасную землю. — Головокружение прошло.

— Да. — Вчерашние дурные предчувствия остались уже далеко позади.

Я не позволяла себе забегать вперед, думать о возвращении в город, где я родилась. В настоящий момент я чувствовала себя живой.

С воздуха сельские районы штата Нью-Йорк пестрели сотнями оттенков зелени, словно мозаика их папоротника, мха и сосен. Если бы я могла давать названия цветам, я бы создала оттенок под названием «горная зелень» — смесь сосновых игл и серого аспарагуса, — в тот день этот цвет превалировал в пейзаже.

На земле северная часть штата Нью-Йорк — по крайней мере, Саратога-Спрингс — казалась местом, пытающимся вернуться в собственное прошлое, стать тем, чем некогда было.

Мы выбрали отель в центре — я часто проезжала мимо него на велосипеде, воображая убранство его комнат. Обои, ковровое покрытие и мебель «знавали лучшие дни», сказала мае, и я прикинула, не следует ли понимать эту фразу буквально, хранят ли неодушевленные предметы воспоминания о прошедших событиях. Чувствует ли себя это кресло менее счастливым теперь, нежели в конце девятнадцатого века, когда его сделали? «Да, — подумала я. — Наверняка».

То же ощущение посетило меня на следующее утро, когда мы ехали мимо нашего старого дома. Величавое викторианское здание с куполом было, когда я последний раз его видела, выкрашено в серый цвет, а вдоль левого крыла тянулись плети глицинии.

Лозы обрезали, а дом выкрасили в зеленый цвет с фиолетовой отделкой. С тех пор я слышала определение для таких домов: «ночная бабочка». Это словосочетание очень точно описывало дом. Его окна, некогда напоминавшие прикрытые веками глаза, лишились занавесок и штор. Теперь они стояли нараспашку, зияя пустотой. По обе стороны мощенной кирпичом подъездной дорожки красовались каменные херувимы. Большой деревянный знак на газоне гласил: «Гавань Бетти Б&Б».

Мы с мамой одновременно охнули.

Дом испускал сигналы бедствия — видимые искры, едва различимо желтевшие в утреннем воздухе. То, что с ним сделали, нравилось ему не больше, чем нам.

Я старательно послала дому мысль: «Однажды мы тебя вызволим».

В одном Саратога-Спрингс походил на Флориду: склады. Хранилища брошенных жизней. Наше отделение пахло пылью и воспоминаниями. Оно было уставлено аккуратными рядами взгроможденных друг на друга коробок и закрытой пластиковыми чехлами мебели.

— Здесь больше, чем я себе представляла, — заметила мае.

В коробках, помеченных просто «А», я обнаружила одежду, книги, старые блокноты, в которых мой почерк выглядел невыносимо живым, и диски, подаренные мне Кэтлин. Я не хотела читать блокноты или слушать диски, но и расстаться с ними пока была не готова. Я запечатала две коробки и отнесла их в арендованный фургон. Когда я вернулась, мае сидела по-турецки с кучкой зеленой ткани на коленях и плакала.

— Извини. — Она подняла ткань, и она расправилась в шифоновое платье для коктейля. — Я купила его, чтобы надеть, когда встречусь с твоим папой в Лондоне.

— Он как-то упомянул об этом платье, — сказала я. — Он сказал, что оно напоминало ему салат.

Она улыбнулась сквозь слезы. За исключением трех коробок с книгами, фотографиями и произведениями искусства да нескольких предметов мебели, большую часть своего имущества она оставляла.

Я нашла коробку с игрушками, которые переросла много лет назад (плюшевые звери, пазлы и книжки), и передвинула ее в стопку на отдачу. Но когда мы закончили грузить то, что собирались взять с собой, я передумала.

— Эти тоже поедут.

Мае знала, о чем я думаю: что однажды у меня тоже может родиться ребенок, который будет играть в эти игрушки. Она считала, что это плохая идея. Но не стала спорить.

Во второй половине следующего дня мы приехали в приемный пункт комиссионного магазина. Когда мы уже выгрузили все свои дары, я вспомнила еще об одной нужной мне вещи. Я вскрыла четыре коробки с пометкой «кухня», прежде чем нашла ее — мамину старую кулинарную книгу. Она писала комментарии к рецептам задолго до того, как мы с ней познакомились.

Мае устала и проголодалась и мечтала вернуться в гостиницу, но когда она увидела, что я искала, лицо у нее просветлело.

— Ты просто не знаешь, как много она значит для меня, — сказала она. — Это подарок моей матери.

Для меня обретение кулинарной книги оправдывало всю поездку.

У меня зазвонил мобильник. В качестве рингтона стоял отрывок из «Лебединого озера» — по случайности, единственной музыки, присутствовавшей в «Кино», — но выбрала я его не поэтому. Мелодия казалась мне печальной и романтичной.

Звонила Дашай и, даже не поздоровавшись, потребовала маму.

Мама взяла телефон подушечками пальцев, словно дохлую рыбу.

— Да? — сказала она. Потом некоторое время слушала. — Да.— В мамином голосе появилось напряжение. — Хорошо, я ей передам. Выезжаем завтра с утра пораньше. — Она попрощалась и вернула мне телефон. — Плохие новости.

— Это я уловила.

— Возможно, тебе позвонят из офиса шерифа графства. Это твоя подруга… Та девочка, Мисти. Похоже, она пропала.

— Пропала? — Я подумала о Мисти, такой маленькой, похожей на куколку. Как она могла исчезнуть? Заблудилась? Пострадала? — Она звонила мне вечером накануне нашего отъезда. Сказала, что они с Джессом собираются посмотреть на звезды. А повесив трубку, я вытащила наружу телескоп и сама смотрела на звезды. Это когда у меня голова закружилась, помнишь?

— Джесс — это которого ты гипнотизировала? — Мае смотрела серьезно, почти холодно.

— Да.

Она подумала, не могла ли я велеть ему навредить девочке, и я заверила ее, что нет. Все это мы обсудили без слов. «Он олух, но добродушный олух, — подумала я. — Он не стал бы ее обижать».