Я не знал, сколько времени прошло. Свеча опять горела, но разбудивший меня человек, склонясь над постелью, загораживал от меня ее свет. Кроме света, все было совсем как в позапрошлую ночь; но на этот раз я встретил его, приподнявшись в постели, с пистолетом в руке.
— Это опять ты, — сказал я. — Тебе не… — Но человек отодвинулся, и я узнал священника. Он стоял у стола, свет падал на него с одной стороны. Я сел и отложил пистолет. — Что случилось, святой отец? Я опять понадобился?
— Ему больше ничего не понадобится, — сказал священник. — Люди больше не смогут причинить ему зла. — Так он стоял, тучный человек, которому более пристало бы в широкополой шляпе благодушно расхаживать по зеленым тропинкам в цветущих полях. Он сунул руку в карман мундира, извлек что-то плоское и положил на стол.
— Вот что я обнаружил в вещах Джотема Раста, которые он передал мне час назад, чтобы я их сжег, — сказал священник. Он взглянул на меня, потом повернулся и пошел к двери, но на пороге остановился и опять посмотрел на меня.
— Неужели его уже… Я думал, это всегда происходит на рассвете.
— Так оно и будет, — сказал он. — Мне нужно торопиться.
Нельзя было понять, смотрит ли он на меня. Пламя свечи стояло неподвижно. Он открыл дверь.
— Да поможет вам бог! — сказал он и вышел.
Я сидел, закутавшись в одеяло, слыша, как он спотыкается в темноте, а потом взревел мотоцикл и, прошумев, замолк вдали. Я спустил свою единственную ногу на пол и встал, придерживаясь за стул, на котором лежал протез. Пол был холодный, и мне показалось, что даже пальцы несуществующей ноги поджались, коснувшись его, поэтому, облокотившись на стул, я быстро взял со стола плоский предмет и снова забрался в постель, до ушей закутавшись в одеяла. На моих часах было три.
Я держал в руках фотографию, довольно жалкое произведение, из тех, что разъезжие фотографы пекут сотнями на ярмарках. Она была сделана в Абингдоне, в июне прошлого года. В это время я лежал в госпитале и беседовал с Джорджем, и я окаменел в одеялах, увидев на фотографии свое собственное лицо. Только выражение лица было не мое: порочное, жесткое и наглое. Внизу четким и неуклюжим почерком, похожим на детский, было написано — "Эверби Коринтии" и еще кое-что, нецензурное, и все-таки это было мое собственное лицо, и я продолжал сидеть, неподвижно держа в руках фотографию, и пламя застыло над фитилем свечи, а на стене моя укутанная в одеяла тень держала такую же неподвижную фотографию. Свеча убывала, постепенно исходя холодными слезами, как бы хороня себя в своей печали. Пламя давно уже стало бледнеть и меняться, пока не остался только прозрачный контур, крошечный язычок, который пером вытянулся над воском, отбрасывая на стену мою безжизненную тень. Потом я заметил, что в окнах посерело, и все было кончено. В Поперинге сейчас тоже был рассвет, времени прошло достаточно, и священник, видимо, не опоздал.
Я же велел ему найти ее и убить. Рассвет был холодным, в такие дни, когда я пристегивал ногу, мне казалось, что она сделана изо льда. Я же велел ему. Велел.
Примечания:
Нога (Тhe Leg)
Первый вариант рассказа предположительно относится ко времени возвращения Фолкнера из поездки по Европе (конец 1925 — начало 1926 г.).
Впервые опубликован в сб. "Доктор Мартино и другие рассказы" (1934).
На русском языке печатается впервые (сборник "По ту сторону" в общем собрании рассказов).
