— Бог мне свидетель, я сделал все, чтобы этого избежать, — пробормотал он, впрочем, достаточно громко, чтобы его могли расслышать.

Вернувшись к воротам крепости, он взглядом поискал Жерара и его людей. Франк наблюдал за ним издали, скрестив руки на груди и пренебрежительно покачивая головой. Аббат, остановившись, смотрел на крепость снизу вверх. Жерар был облечен властью графом, а тот — епископом, а стало быть, Богом, а власть Бога не ограничивалась никем и ничем.

Претекстат, в скверном расположении духа, с нетерпением ждал, пока все деревенские жители соберутся на холме. Захваченные накануне в пещере во время сатурналий были приведены на холм и бесцеремонно построены в ряд. Жалкие в своих растерзанных костюмах зверей, они стояли, опустив глаза, словно дети, застигнутые за какой-то провинностью, и от этого аббат слегка приободрился.

— Братья мои! — воскликнул он во весь голос, чтобы привлечь к себе внимание собравшихся. — Братья мои, сегодня печальный день, день холода и тумана… У нас трое умерших.

Он протянул руку, указывая на мертвые тела, но глаза его не отрывались от собрания, пока он не встретился взглядом с обезумевшей от горя и тревоги женщиной, крепко вцепившейся в руку мужчины, стоявшего рядом с ней. Один из троих убитых был ее сыном.

Претекстат смиренно склонил голову в знак сочувствия. Она тут же разразилась рыданиями, и, словно эхо, со всех сторон послышался плач других женщин.

— Братья мои, не вините в их гибели ни небеса, ни правосудие вашего господина, — заговорил он снова, набрав в легкие побольше воздуху, — но лишь недостаток веры, невежество, презрение к Господу нашему! Разве вы не знали о языческих обрядах, что творятся в той пещере, недалеко от селения Бальма? Но вы допустили, чтобы они шли навстречу своей погибели и погибели души, что еще страшнее, чем потеря жизни! Посмотрите на них!

И он в первый раз обернулся к цепочке пленников.

— Посмотрите, до чего доводит презрение к Господу! И ведь это люди, созданные по образу и подобию Божьему!

Он медленно отошел от них и приблизился к толпе.

— Я испытываю стыд при мысли о том, что монсеньер епископ узнает о том, что подобные ритуалы еще существуют в этом крае… Слушайте, братья мои, слушайте слово Августина!

Он вынул из кармана плаща пергамент, над которым корпел полночи, и поднял высоко над головой, чтобы все могли его увидеть. Слова, написанные на нем, имели священную ценность, как для франков, так и для галлов.

— Вот собственные слова святого епископа Августина: «И поелику я вижу здесь множество народу, собравшегося, чтобы отпраздновать Рождество, надлежит добавить: близятся январские календы. Милостью Божьей вы живете в христианском городе. Дане узрите вы здесь того, что ненавистно Господу: мерзких игрищ, непотребных развлечений. Слушайте меня! Вы христиане, приобщенные к телу Христову. Подумайте о том, кто вы есть и какой ценой заплачено за ваше спасение. И если говорить начистоту — ведомо ли вам, что есть ваши обряды? Я обращаюсь сейчас к тем, кто им привержен. Да не смутятся те, кому они ненавистны: я жду от них предостережений, воззваний, разоблачений. Слушайте меня, прошу вас! Слушайте меня — это моя просьба и одновременно ваш долг: да не склонится больше никто к языческим обрядам!».[10]

Претекстат опустил руку со свитком, взглянул на толпу и снова приблизился к людям по собственным следам в снегу.

— Это было написано почти два века назад. И что же изменилось? Ничего! Итак, говорю вам: покайтесь, ибо все вы виновны в глазах Господа!

Дыхание у него перехватило, и он замолчал, выдыхая клубы пара в морозный воздух. Туман понемногу рассеивался. Тоненький лучик солнца пробился сквозь облака. Аббат решил обратить это себе на пользу. Туман и сумрак рассеялись — теперь настало время просить у Бога прощения и света.

— Трое наших братьев мертвы, — повторил он уже тише, приближаясь к пленным. — Пусть эта жертва искупит вашу вину, и да не удалитесь вы отныне от Божественного света… Идите. Возвращайтесь к своим семьям.

На некоторое время пленники оцепенели от изумления, потом начали понемногу расходиться — вначале медленно и несмело, еще не веря в неожиданную милость этого напыщенного аббата; затем, видя, что он улыбается, а франкские солдаты не двигаются с места, они со всех ног бросились к своим, встречавшим их плачем или, наоборот, радостными возгласами.

Уаба и Старшая остались позади всех. Ступая по снегу босиком, прижавшиеся друг к другу и обе укрытые лишь одним шерстяным плащом, они были в числе последних. Однако аббат в сопровождении двух стражников преградил им дорогу:

— А вы останьтесь.

К полудню в городке воцарилась тишина. На улицах не было видно ни одной живой души, кроме франкских солдат. Все не покидали домов, даже те, кому было не в чем себя упрекнуть, словно бы новое внезапное вмешательство аббата или командира франков могло в одно мгновение нарушить это хрупкое спокойствие. Да и к тому же была зима — время, когда делать особо нечего. Прясть шерсть, чесать пеньку, задавать корм свиньям, чинить одежду — вот пожалуй и все. В другой день мужчины могли отправиться рыбачить на пруды близ Суассона, в шести лье отсюда, ставить силки или собирать хворост, но только не сегодня. Страх в сердцах местных жителей был все еще силен.

Суд на холме прошел очень быстро — никто не захотел ничего сказать в защиту Уабы и ее подопечной. Обеих приговорили к рабству. Претекстат, освободивший всех остальных, по сути, возложил весь груз вины на двух женщин. Наряду с этим он лишил Жерара возможности получить существенную прибыль в виде части выкупа,[11] но надеялся, что обе рабыни будут для него достаточной наградой.

Уаба и Старшая были обвинены в том, что навели чары на остальных и обманом завлекли их в пещеру сатурналий. По закону салических франков это считалось святотатством и могло быть прощено только за выкуп размером в две с половиной тысячи денье, шестьдесят два с половиной золотых су,[12] — это была огромная сумма, которую несчастные конечно же не могли заплатить. Дело было решено быстро. Чтобы еще усилить наказание, был послан военный отряд сжечь селение Бальма и завалить камнями вход в пещеру.

Спускаясь с холма, аббат чувствовал себя неуютно под взглядами Жерара и его подчиненных. Обе женщины, конечно, могли развлечь сотника, по крайней мере время зимы, но была и еще одна, самая младшая из всех — та, которую Арнульф отвел в комнату аббата по его собственному распоряжению… Претекстат ускорил шаги и, поскользнувшись, едва не упал в жидкую грязь, утратив тем самым некоторую часть своего достоинства, которое так старался поддерживать. До бревенчатого палисада, огораживающего небольшую крепость Жерара, аббат добрался почти бегом Он миновал стражников у ворот, опустив голову, и вошел в крепость, не сбавляя шагу. Лишь оказавшись в спасительном укрытии каменных стен, он остановился, чтобы перевести дыхание, и расстегнул плащ, отяжелевший от мокрого снега Здесь было хоть немного теплее, чем на улице, и от его одежды начал подниматься пар, а на полу образовалась грязноватая лужа Аббата бил озноб, и от холода и усталости он никак не мог собраться с мыслями. Недавний суд можно было, конечно, считать победой, как над языческими верованиями жителей убогой деревушки, так и над мирской властью — что наверняка обрадует епископа Но эта полуголая девчонка у него в комнате. Несомненно, это было ошибкой. Почему он не оставил ее ночевать в караульной, среди стражников? По крайней мере, тогда он мог бы спокойно выспаться в своей кровати и сейчас не чувствовал бы себя таким разбитым.

Он всполошил двух окоченевших женщин, дрожавших под одним тонким плащом на ветру, обдувавшем вершину холма со всех сторон. Они тоже были накрашены, как и девочка, и младшая из двух чем-то походила на нее. Должно быть, его первая интуитивная догадка была верной. Несмотря на свой возраст и кажущуюся невинность, это наверняка была meretrix,[13] шлюха из языческого лупанария,[14] творившая нечестивые обряды. Вот кого они спасли благодаря этому болвану Арнульфу! Battationes, saltationes out coratdas auf cantica diabolica…[15] Он медленно, почти против воли пошел по коридору. Стражник, которому он велел оставаться у дверей своей комнаты, был по-прежнему на посту. Девчонка наверняка еще спала.