В глубине шалаша лежал толстый слой сухой осоки.

— А не сыро тут, дядя Матула?

— Да нет же. Шалашик стоит на сваях. Пол дощатый, только его под камышом не видно.

Снаружи опять поднялся многоголосый гомон.

Дюла бесшумно подполз к старику, и когда приник на минуту к глазку в стене, то замер не дыша. Перед ним простиралось настоящее озеро, над которым слегка нависал их шалаш. Вокруг царила утренняя суматоха удивительного птичьего царства, жившего, на первый взгляд, беззаботной жизнью.

И как все это было близко от Дюлы!

— Ох, дядя Матула!.. — вздохнул Плотовщик и развел руками, не находя слов.

Вот перед ним остановилась серая цапля. Она застыла, вытянувшись, как солдат в почетном карауле. Ее суровый взгляд был устремлен на воду и через несколько секунд туда же нырнул ее длинный клюв, но с такой быстротой, что Дюла успел только заметить, как сверкнула серебристая рыба, а цапля дернула головой, проглатывая ее. И снова цапля замерла, словно ничего на свете ее не занимало.

— Рыбу поймала, серая, — заметил Дюла, но Матула, наводивший порядок в своей сумке, промолчал. Ведь то, что цапля ловит рыбу, вполне естественно и не стоит об этом говорить.

Но Дюла и не ждал, что скажет старик, его уже захватило поразительное зрелище: неподвижный и все-таки шелестящий камыш, тысячи птиц, которые копошатся вокруг, сверкая в лучах восходящего солнца, их разноголосый крик, свистящий полет уток, неожиданное появление на воде то одной, то другой птицы, мягкое скольжение в воздухе болотного луня, хриплый крик чаек, состязание лысух в беге по озеру…

— Ой! Дядя Матула, кто это? Она везет своих птенцов! Ой! — Дюла стонал от наслаждения, а Матула смотрел в свой глазок.

— Поганка, она же чомга. Если птенцы устают, то влезают на спину матери.

Дюла чувствовал, что эту картину нельзя ни сфотографировать, ни нарисовать, ни передать словами. Такая прелесть заключалась в осторожном скольжении чомги и в сверкающих глазках пяти пушистых комочков, важно восседавших на матери, которая вывела на прогулку своих малюток в это летнее, такое бесконечно тянувшееся во времени утро. Один малыш зевал и так мило, что Плотовщик, боясь засмеяться, прикусил свои грязные пальцы. Потом…

«Бррр… шшш… плить…» — видение исчезло, и ястреб чуть не унес маленького путешественника со спины чомги, но хищник лишь коснулся воды, потому что вся семья успела нырнуть.

— Чтоб ты сдох! — стукнул себя по колену Дюла. — Малыши не утонут?

— Не бойся. Старик их и раньше пугал. Им не повредит небольшое купание.

— Дядя Матула, почему мы не взяли ружье?

— Ты бы пристрелил ястреба?

— Может быть, и пристрелил бы!

— Может быть! От одного выстрела все птицы разлетятся кто куда. А если бы ты даже и пристрелил, кто полезет за ним в воду? Да и шалашу это на пользу не пошло бы. И только недели через две они бы тут снова осмелели. Не стоит.

— Это правда. Но вдруг бы их мать недоглядела…

— Пусть смотрит! На то она и мать.

—.. и ястреб схватил бы одного птенца?

— Если сумеет, пусть хватает. На то он и ястреб. Плотовщику трудно было согласиться с таким утверждением.

— Чомга все-таки не виновата.

— Ну, человека она не трогает, но если бы рыбы заговорили, они, поди, сказали бы другое… Чомга их дюжинами глотает.

Тут над водой поднялся ужасный шум.

Две серые вороны со зловещим карканьем гнались за большой птицей, не обращавшей, по-видимому, на своих серых преследователей никакого внимания.

— Она держит что-то в клюве, — встревожился Дюла, и ему почудилось, что острые когти впились в его собственный бок.

— Это коршун. Небось лысуху тащит. Мальчик испуганно посмотрел на старика.

— Не одну ли из трех наших маленьких лысух?

— Поди знай, где он ее словил! Заросли камыша, и лысух тут полно.

Дюла не утерпел и возразил Матуле:

— Все-таки ружье бы не помешало.

— Это как сказать! Вот я принесу ружье, и мы пристрелим ястреба. У него небось трое-четверо птенцов. Вот они и подохнут с голоду. Попищат немного, верно, два-три дня напролет, а потом замолчат.

Дюла призадумался над этими словами. Матула обстоятельно готовился закурить.

— Знаешь, лучше не лезть в их дела, — продолжал он, набивая трубку. — Когда я был мальцом, птиц здесь водилось раз в сто больше, а поди, и в тысячу. Конечно, и незаметно было, сколько изводят орлы и ястребы. Они, понятно, подбирали всякую дрянь. А потом понаехали сюда птицеловы из зоопарка, вылавливали всех подряд, даже цапель, ну и поредел птичий народ. Гордые птицы улетели и не вернулись обратно. Работники зоопарка больше навредили за одно лето, чем ястребы и другие хищники за двадцать лет. Тогда еще здесь были герцогские угодья.

— А герцог позволял?

— Плевал он на это. А может, и не знал. Инспектор жил в Пеште и не больно смыслил в таких делах. Здешние тузы только ахали. Ну, а мы, пешки, и пикнуть не смели, а то нас быстро поставили бы на место. Вот как обстояло дело.

— Черт побери! А теперь птицеловы не могут сюда заявиться? — с глубоким волнением спросил Плотовщик.

— Сюда? Ни одна живая душа, если без разрешения. Браконьеров задерживают егеря на своих моторках, а всяких побродяжек — мы. Да и за это теперь дают побольше, чем три дня тюрьмы. И вот, гляди, как в лесах навели порядок, так и цапли вернулись и другие птицы.

Дюла задумался над этим, но потом его снова притянул к себе глазок в шалаше, за которым на бесконечном экране развертывалось действие чудесного красочного фильма. И никогда не происходило то, чего можно было бы ждать; и никогда нельзя было угадать, какой персонаж появится на экране, станет ли он главным героем, когда исчезнет сам или когда его убьют, причем не по ходу роли, а на самом деле.

И действующие лица не разыгрывали ролей, а жили подлинной жизнью. Здесь не было деревянных мечей, электрических прожекторов и бумажных корон; здесь никому не принадлежала верховная власть, и всей гаммой красок, всем, от зарождения жизни до самой смерти, правил незримый закон.

Все жили сами по себе, для себя и, однако, во взаимосвязи — в единстве времени, места и действия.

Вот какие мысли мелькали у нашего Плотовщика, хотя он то и дело отвлекался.

Например, перед глазком появилась еще одна серая цапля, и Дюла чуть не засмеялся вслух: эта длинноногая, длинношеяя птица была такой неуклюжей, беспомощной, трогательной, каким может быть только птенец, которому наскучило сидеть в гнезде со своими братьями и сестрами и он отправился прогуляться по белу свету. И птенец постоял, не зная, как вернуться к разливу. Потом вразвалку, жалобно покрякивая, направился к другой серой цапле.

— Значит, его мать, — шепнул Матула. — Погоди, увидим. «Есть хочу, — проскрипел малыш. — Е-е-есть!.»

Взрослая цапля остолбенела. В ее суровых глазах можно было прочитать только: «Кто разрешил тебе удрать из гнезда?»

«Есть хочу, е-е-есть…» — вытягивал шею юный путешественник и в такт скрипению бил крылом.

Мать вдруг повернулась к птенцу, и тот раскрыл рот. Их клювы встретились.

— Что они делают?

— Мать его кормит. Разве не видишь?

По-видимому, цапля передала своему детенышу только что пойманную рыбу; вверх по ее горлу поднялся комок и, перекочевав в рот птенца, скользнул вниз, по его горлу.

— Фу, неаппетитно! — невольно сплюнул Дюла.

Матула пожал плечами.

— Что же им делать, коли у них нет тарелок. А потом, если птенцу нравится, значит, все хорошо.

А птенцу, как видно, очень нравилось; едва мать оторвала от него свой клюв, как он уже заскрипел:

«Еще… Еще-е-е!..»

Тут цапля поспешно направилась к камышам.

«Еще… Еще-е-е!.» — бежал за ней малыш, но она не обращала на него никакого внимания.

Из камышей донеслись новые скрипучие просьбы, но мать приберегла в зобе остатки рыбы для других птенцов.

— Даже и побить может, если долго будет канючить, — сказал им вслед Матула.

Они не видели, как дальше развивались события, однако птенцы замолчали только через несколько минут. Вскоре цапля снова стояла в воде, подстерегая рыбу.