Сережей едем без соседей. Он залез на верхнюю полку и сначала смотрел в окно, а потом быстро уснул. Я же сижу, сна ни в одном глазу. Смотрю на мелькающие за окном огоньки и думаю о прошедших днях, проведенных у Михаила.
Как я и обещала Сереже, мы на первые же праздники съездили погостить к Михаилу. Встретил он нас "по первому разряду", он умеет все красиво устроить.
На машине начальника училища нас с шиком довезли до дома, где живет Михаил. Дом отличный, еще довоенной постройки, из настоящего кирпича, на фронтоне барельеф: рабочий и работница, похожи на Мухинскую пару, которая стоит на ВДНХ. В таких домах в буржуазной Латвии жили рабочие расположенной неподалеку трикотажной фабрики. Ну, может и не совсем рабочие, а какие-нибудь управляющие да начальники, но в городке таких домов много. Может, и вправду, рабочие тоже жили.
Квартира шикарная! В общей комнате на обеденном столе огромнейший букетище дивных хризантем в хрустальной вазе. В нашей спальне еще букетик поменьше. В спальне для Сережи — новенькая кровать и письменный стол- парта, а на стене громадная карта мира, как у Сережи в Москве, но громадная — наверное, раза в четыре больше, во всю стену.
Вечером Михаил принес в судках вкусный ужин из офицерской столовой, на столе оказалось три хрустальных бокала, бутылка "Советского шампанского" для нас и несколько бутылок рижского портера с фарфоровыми
"застегивающимися" пробками для Сережи. Это такой вкусный, немного забродивший напиток наподобие нашего кваса.
Михаил был очень внимателен, предупредителен. Потом мы уложили Сережу спать, а сами вышли на балкон. Михаил непрестанно курил, мы долго молчали, каждый не решался начать говорить первым.
Потом он заговорил:
— Видишь, условия отличные… Мама с Сережей могут спать в Сережиной комнате, Ксене оборудуем диванчик в столовой.
Я молчала, не зная, как сказать ему, что я не хочу к нему ехать. После паузы он стал опять говорить:
— Я уверен, что все еще можно наладить. У нас есть сын, ради которого мы должны быть вместе… Ну, что ты молчишь?! Если бы ты представляла, как мне тут одному трудно: без вас, без знакомых, в чужом городе, в чужой стране!
— Миша, мне нужно время подумать, посоветоваться с мамой…
— Ну о чем думать? О чем советоваться с мамой? Мама сделает так, как ты скажешь! Я уверен, что она будет за переезд. Ведь мы же семья, мы должны жить вместе…
Потом мы вошли с балкона в комнату. Предстояла еще одна пытка — ночь… Мы вошли в нашу спальню. Он подошел тихонько ко мне, обнял меня за плечи и также тихонько поцеловал. Я не вырывалась, но и не ответила ему, хотя и сказала:
— Не надо, Миша… Не надо…
Он погладил меня по плечу, мне показалось, что у него на глазах наворачиваются слезы. Он сказал мне почти шепотом:
— Спокойной ночи, Катя…
Сам пошел в столовую и лег там на диване…
Вот все и решилось само собой… Слава Богу, не было ни длинного разговора, ни упреков, ни слез. Наверное, он очень устал ото всего.
Потом был еще один мучительный день и еще одна мучительная ночь, а потом в Москву, домой…
Нет, Михаил никогда меня не простит, будет всю жизнь жить с немым упреком. Правда, и Павел, даже если я буду с ним, долго будет залечивать свое чувство вины перед братом. Впрочем, так ли он мучается этим? Хоть он и решился на уход в общежитие, но мне кажется, что это Михаил на этом настоял: ведь Павел — просто бесхарактерная тряпка! Но зато им легко управлять. Ладно, поживем — увидим! Но по крайней мере, у меня есть сын, которого я очень люблю.
Михаил. 1948, 10 ноября
Вот и уехали Катерина с Сережей… Я так ждал их
приезда, я на что-то надеялся… На что?!
Жизнь кончилась… Вернее, пропал смысл жизни. Было трудно, была ревность, но все время жила, теплилась какая-то надежда. Но вот и эта призрачная, эфемерная надежда растаяла, испарилась, как утренний туман над болотом…
Больнее всего то, что нет со мной Сережи. Наверное, я был плохим отцом для него. У меня не оставалось времени: работал все время, как лошадь, а потом еще эта дурацкая диссертация. Ну, кому она нужна?
И единственный духовно близкий мне человек погиб… Конечно, тонкая, ранимая натура Кати Буслаевой не вынесла этой фальшивой жизни. Не является ли ее смерть подсказкой для меня? Может, эта жизнь, когда потеряна жена, сын, когда ты никому на свете не нужен, вовсе и не жизнь? Стоит ли за нее цепляться?
Развода Катя не просила, но попросит — дам… А что делать? То, что ушло, того не вернешь… Я всю жизнь жил ради нее. Я был счастлив в своей новой семье, ее мама, ее
сестра стали мне самыми близкими родственниками. А
теперь…
Иногда мне кажется, что я начинаю ее тихо ненавидеть. Когда-то в юности я хотел, чтобы с ней случилось какое- нибудь несчастье, чтобы она стала калекой, и я смог бы посвятить всю свою жизнь ей… А теперь я боюсь, что случись с ней что-нибудь, я буду даже втайне рад этому. Но я гоню от себя эти скверные мысли.
Как я ни обещал себе не пить, сегодня не сдержался. Завтра на кафедру не идти… Напился, как сапожник, плакал навзрыд… А ведь, если сознаться, то права Катерина: ничего уже не поправишь! Так и будет висеть над нами эта история ее двойного предательства. Зачем это? Ради Сережи? А не сломает ли ему жизнь то, что он будет смотреть на наши с ней взаимоотношения — либо отчужденные, либо фальшиво- нормальные? Вон я-то у матери с отцом научился любви, а чему мы с Катериной научим Сережу? Тому, что семейная жизнь — это сплошная ложь, сплошной обман?
Ты мне жена —
И не жена.
Ты и нежна — И не нежна. Ты мне нужна И не нужна…
И я тебе совсем не муж — Не упасу от зимних стуж И слякоти осенних луж…
Так для чего ж улыбок ложь,
Цена которым — медный грош?
И фальшь, как в спину финский нож…
Сережа. 1948, 20 декабря
Мы остались с мамой одни. Живем теперь в том же доме, но на втором этаже в однокомнатной квартире. Нас переселили, а хотели вообще прогнать на улицу. Дело в том, что дядя Павел кончил академию и уехал. Ксеня и Виктор поженились и они вместе с моей бабушкой уехали куда-то к черту на рога, под Москву. И вот тогда нам прислали из ЖЭКа уведомление, чтобы мы, как не имеющие никакого отношения к Военно-воздушной академии, за две недели освободили жилплощадь.
Мама плакала, говорила, что в Ригу она не поедет. Рассказала мне про отца несколько таких историй, что мне его видеть не хочется вообще: как он ей изменял, как он пьет, посылает нам деньги нерегулярно, поэтому нам так трудно жить. Писем он мне не пишет. Мама сказала, что он даже потребовал у мамы, чтобы мне сделали анализ крови, чтобы проверить его ли я сын. Я понимаю маму и целиком на ее стороне. Жаль, конечно, что отец оказался таким подлецом. А я его еще так любил!
А дело было так. Я подумал, что не могут же нас взять и выбросить на улицу? И тогда решил пойти на прием к начальнику академии генерал-полковнику Волкову. Я записался к нему на прием по личному вопросу, написал заявление и неделю тому назад ходил на этот прием.
Мне мой друг Толя Волкоедов говорил, что этот генерал неплохой человек. Когда он принял академию и знакомился с преподавателями, то была смешная история с его отцом. Начальник академии знакомился со всеми, пожимал руку и называл свою фамилию: "Волков". Дошла очередь до Толиного отца и была такая история:
