А чтобы закрепить Сережино лечение, меня решили послать с ним сразу, как он вернется, на Волгу. И вчера мы уже были в полном сборе. Да и сборы-то у нас простые: пара моих платьев да пара летних Сережиных костюмчиков… И вот на тебе — война!
Но Миша по-деловому сказал, что надо обязательно ехать, в Москве может быть опасно. У немцев хорошая авиация и они наверняка начнут бомбить Москву. Хорошо, что билеты на утренний рейс, пока еще не началась паника.
К одиннадцати утра мы уже были на теплоходе. Вот сидим мы в каюте. С нами едет еще одна пара, видимо, из важных персон: мамаша с сыночком. Мальчик сверстник Сережи, капризный, избалованный. Вечно всем недовольный. Мамаша этакая краля, при длиннющих наманикюренных ногтях, с перманентом. Кормит сыночка своего вареной курицей чуть не силком, помидоры откуда-то ранние… Это в июне-то!
Кто же такие? Миша хоть и военный, а на его зарплату не больно-то разгуляешься. Вот и в дорогу нам дали по бутерброду с вареной колбаской да картошки отваренной в небольшой кастрюльке. Как было раньше, так и осталось: у кого густо, а у кого пусто! Какой там коммунизм! Правда, радио послушать так все мы живем прям-таки в Царствии
Небесном! Ну, да Бог с ними! Не в том ведь счастье, чтоб брюхо набить!
Думаю все про Катерину с Михаилом. Жаль мне его… Такой хороший человек: вон ведь какую семью на себя взвалил и тянет, улыбается, всем доволен. За Катю мне иногда так больно и стыдно становится, что едва сдерживаю себя. Но что поделать? Одна надежда — прости, Господи, за грешные мысли! — может, бедствие это всеобщее повлияет, образумит. Ведь пошлют обоих на фронт — и Мишу, и Павла. Будет время и Кате подумать, какую она для себя жизнь выбирает. А так ведь с двумя братьями напересменку спать — это же негожее дело! Ох, Миша, Миша! Святой ты человек…
Я вся в своих мыслях, а Сережа взялся читать. Хороший мальчик, я его так люблю! Не зря говорят: "Первый внучонок — последний ребёнок". Он и зовет-то меня "Мама". Это еще с детства пошло. Когда мы с ним в Озерках под Ленинградом на даче жили. У всех детей мамы, ну и у него, значит, я стала мамой! Так и начал меня мамой называть, а Катя приезжает — и она мама! Пытались ему растолковать, да мал еще был: решил, что у него две мамы — одна большая, а другая — маленькая. Так и звал нас поначалу: меня — "Мама О-о", а Катю — "Мама А-а", как он тогда выговаривал
"большая" и "маленькая" на своем птичьем языке.
Сидит и читает "Дона Кихота"! Это ж надо представить — первая книга в жизни и сразу Сервантес. Сейчас бьется над первой страницей. Перечитывает предложения по несколько раз, меня про слова новые спрашивает. И я уверена, что ведь осилит! Он упорный. Ну, а мне вот и делать нечего: отобрал книгу внучек!
Что дальше-то будет? Когда нас провожали, сказали, чтобы мы не торопились обратно. Надо дождаться, пока наши немца в шею выгонят из Советского Союза. Думаю, долго ждать не придется: ведь у наших армия хорошая, самолетов- танков полно, да и в Сталина мы верим. С таким вождем не пропадем!
Катерина. 1941, 25 июня
Что за напасти! Ну, почему все так происходит?!
Только вернулся Павлуша с финской, слава Богу, здоровый- невредимый — ему опять повестка из военкомата! Просила я Михаила: помоги, постучись в двери к своим знакомым. Он сначала молчал, а потом мне сказал: "Катя, началась война. Серьезная война. Вопрос о том жить нам свободными людьми или попасть под фашистское иго. У нас с Павлом есть долг — защищать Родину, свой дом, вас… Я ничего не буду делать, если бы я даже и смог… Как мы будем смотреть другим в глаза? Я и сам жду повестку со дня на день".
Павлика забрали еще вчера. Я, провожая его, не плакала, только в каком-то истерическом порыве при всех, даже при Михаиле, обняла его и крепко-крепко поцеловала в губы. У меня предчувствие, что я больше никогда его не увижу…
А плакала я уже потом, вечером. Даже не плакала, а полубеззвучно выла, стиснув зубы. Я ушла на улицу и бродила вдали от дома по пустырю.
По-моему, Михаил о чем-то догадался, что это больше, чем просто сестринская любовь к его брату. Да ну и пусть… Мне не до этого сейчас. А спросит — все ему расскажу, как на духу!
Чуть было не рассказала обо всем ему сегодня, когда он пришел домой. Но он был чем-то сильно огорченный. Я спросила его, в чем дело. Он ответил: "Меня не взяли… Подожди, Катя, не спрашивай меня пока ни о чем… Сказали, им здоровые нужны…"
Михаил. 1941, 13 августа
Получили сегодня первый солдатский "треугольник"
от Павла. Он пишет, что уже на передовой. Его, как и на финской определили вестовым — видимо, посмотрели где-то его личное дело. Я порадовался за него: на войне везде опасно, но все же вестовой — это не в окопе под пулями лежать. Катя сегодня опять устроила сцену с упреками, что я не уберег Павла.
А как уберечь? И чем мой брат лучше сотен и тысяч таких же, как он? Я ведь тоже еще раз попытался: пошел к начальнику академии, в которой сейчас работаю, и попросился на фронт. А что мне сказали? "Мы высоко ценим ваш патриотический порыв. Но пока берут только совершенно здоровых. А вы еще от прежней контузии не совсем отошли. Придется подождать. К тому же вы здесь нужнее. Вы понимаете, как важно сейчас подготовить как можно быстрее и как можно больше опытных летчиков? Вы ведь по образованию специалист по электрооборудованию? Нам сейчас такие специалисты нужны позарез!"
Сказали, что буквально на днях академия эвакуируется в Приуральск. Уж скорее бы. Соскучился по Сережке, наверное, уже здоровый вымахал — в этом возрасте тянутся вверх быстро! Да и без Елены Степановны пусто… А особенно по ней Ксеничка скучает. Как только обоснуемся в Приуральске, тут же вызову Елену Степановну с Сережей из Заволжска.
А пройдет полгодика — опять на фронт попрошусь. Я
же вполне смогу служить в авиачасти техобслугой.
Павел. 1942, 19 ноября
Лежу я в госпитале в Приуральске, куда меня перевели
из прифронтового госпиталя. Это Михаил похлопотал об этом,
а то могли в Казахстан послать. А здесь хорошо, со своими!
Врачи удивляются, каким чудом я выкарабкался! А дело было так. Уже входил я в землянку к командиру полка с очередным донесением от комбата, как сзади — шарах! Больше ничего не помню. Очнулся только на вторые сутки уже в медсанбате. Открыл глаза, надо мной улыбающееся лицо Вари — медсестры… И какими судьбами она тут-то оказалась?
С Варей у нас был еще до того небольшой роман. Ну, что значит роман? Ничего особенного: там не разгуляешься — она в санчасти, я — вестовым при штабе полка. Ну, целовались по укромным местечкам да обнимались, вот и всё. Варя —
хорошая девушка. Ей всего-то едва восемнадцать стукнуло, пошла добровольцем на фронт. Сама из какой-то сибирской глухомани, из деревенской семьи. И десяти классов даже не кончила, обманула в военкомате, чтобы записали.
— Ну, что, милок? Ожил? А врачи уж и не чаяли! Тебя же осколком со спины насквозь прошило! На полтора сантиметра выше сердца, слава Богу, а то бы каюк! Говорят, пол-легкого потерял, но жить будешь. Ты у меня живучий!
Она часто приходила ко мне, вся такая прямо светящаяся. С ней было так хорошо… Сядет, бывало, около койки на стул, возьмет мою руку в свои руки и болтает всякую милую чепуху.
Однажды, когда меня уже собрались выписывать, пришла, села, как всегда рядом, да как заплачет навзрыд. Мои соседи по палате деликатно отвернулись. А она стала целовать мое лицо, мокрое от ее же слез, и сбивчиво зашептала:
