* * *

Каков же образ Цезаря, созданный новым временем? Поистине каждая эпоха знала своего Цезаря. Для той эпохи, когда вдруг проснулся страстный и восторженный интерес к античности, для эпохи Возрождения, Цезарь не стал еще любимым героем. Данте избирает своим руководителем Вергилия, Петрарка преклоняется перед Цицероном и оживленно беседует с ним как с современником. Не блеск и победы римского оружия, не мощь и сложная организационная структура империи отвечали духовным запросам того времени, но диалоги Платона, резец Праксителя, ораторское искусство Демосфена и Цицерона и, наконец, нечто не очень ясно определяемое, но всем близкое и понятное, что последователи Петрарки — Колюччо Салютати и Леонардо Бруни впервые обозначили заимствованным у того же Цицерона словом humanitas.

Так называемое второе Возрождение античности относят обычно к последней трети XVIII — началу XIX в. Оно непосредственно связано с Великой французской революцией, с ее предпосылками и ее итогами. Не случайно К. Маркс говорил о том, что «революция 1789 — 1814 гг. драпировалась поочередно то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи», а ее деятели «осуществляли в римском костюме и с римскими фразами на устах задачу своего времени» . Наступила эра действия, вставал вопрос о власти. Потому–то теперь вместо образа гуманиста, образа интеллектуала и мыслителя выступает на первый план фигура деятеля — политического, а если требует обстановка, то и военного вождя. На историческую сцену вызываются теперь духи совсем иных героев — «все эти Бруты, Гракхи, Публиколы, трибуны, сенаторы и сам Цезарь» .

Цезарем, конечно, интересовался и не мог не интересоваться Наполеон, а его племянник даже написал трехтомный труд «История Юлия Цезаря» . Вскоре на растущий интерес к Цезарю откликнулась и историческая наука. Правда, Нибур, бывший восторженным поклонником Цицерона, не сумел оценить Цезаря ни как полководца, ни как государственного деятеля, но зато это обстоятельство вызвало весьма определенную реакцию Друманна, который характеризовал обоих названных деятелей диаметрально противоположным образом. Он был первым из европейских историков, кто в своей — кстати сказать, панегирической — оценке личности и деятельности Цезаря выдвинул на передний план его черты государственного человека и политика.

Но пожалуй, наиболее характерной особенностью построения Друманна следует считать крайний телеологизм: по его мнению. Цезарь вынашивал планы достижения единовластия и установления абсолютной монархии с юношеских лет — еще при жизни Суллы он понимал, что республика себя изжила. Красс и Помпей были лишь пешками в его руках, а завоевание Галлии предпринято как сознательная подготовка гражданской войны и захвата единоличной власти .

Друманн в своей оценке Цезаря был до известной степени предшественником Моммзена, а Моммзен, несомненно, должен рассматриваться как создатель мифа о Цезаре в европейской историографии. Дело в том, что образ, или, лучше сказать, апология Цезаря, с необычайной силой и темпераментом развернутая в «Римской истории», долгое время оказывала — да, пожалуй, и продолжает оказывать — большое влияние на всю западную историографию. Это не означает, конечно, что все последующие исследователи безоговорочно присоединялись к Моммзену, но почти все воздавали должное яркости и «неотразимости» его характеристик, а тот, кто пытался дать иную оценку личности Цезаря, все же был вынужден в своей полемике отталкиваться от образа, созданного Моммзеном.

Цезарь для Моммзена — беспримерный творческий гений. Он великий полководец, оратор, писатель, но все эти свойства вторичны, дополнительны, всем этим он стал только потому, что был в первую очередь и в полном смысле слова государственным человеком (Staatsmann). Основная же особенность его государственной деятельности и его личности — полнейшая гармония. Потому ему и удавалось то, что было недоступно другим политическим деятелям: сплочение под своей властью самых разнородных элементов и «коалиций», т. е. проведение над сословной, надклассовой политики, результатом которой было возрождение как эллинской, так и римской «нации». Его цель — восстановление древней царской власти; одновременно он сумел сохранить верность своим юношеским идеалам демократии.

Но и это еще не все: Цезарь оказывается — благодаря завоеванию Галлии, романизации западных народов — родоначальником всей современной европейской цивилизации. Он — идеальный монарх (надклассовые и демократические основы власти), он — и этим заканчивается характеристика в целом — так действовал и творил, как ни один смертный ни до, ни после него, «и как работник и творец живет еще после многих веков в памяти народов — первый и в то же время единственный император Цезарь» .

Такова мифологизация личности и деятельности Цезаря, берущая свое начало в новой историографии от Моммзена. Концепция Моммзена — кстати говоря, не менее телеологична, чем выводы Друманна, — возникла под прямым и непосредственным воздействием итогов революции 1848 г. в Германии и отражала надежды немецкой либеральной буржуазии, мечтавшей об объединении страны в условиях некоей надклассовой, но демократической (!) монархии. Недаром один из немецких же весьма видных историков довольно метко и язвительно назвал Моммзена «либеральным доктринером и мучеником 1848 года».

Наиболее яркой реакцией на моммзеновскую апологию Цезаря было выступление Ферреро. Обычно его многотомный труд «Величие и падение Рима» (начал выходить в 1901 г.) даже в буржуазной историографии рассматривается как произведение блестящее по форме, но дилетантское по существу, принадлежащее перу скорее памфлетиста, чем ученого. Что касается характеристики Цезаря, то она вытекает у Ферреро из его отрицательного отношения к телеологизму Друманна и Моммзена. Но это отрицательное отношение выявлено, пожалуй, слишком прямолинейно.

Для Ферреро Цезарь вообще не государственный деятель, но блестящий авантюрист, иногда реализующий дерзкие планы, иногда оказывающийся игрушкой обстоятельств и случая. В начале своей политической карьеры Цезарь стремился добиться примирения между аристократами и демократами в соответствии с учением Аристотеля; как консул он пытался установить умеренно–демократический строй по образцу Перикла. Ферреро считает, что Цезарь всячески стремился избежать гражданской войны, но допускал ошибку за ошибкой. После победы в этой войне положение Цезаря оказалось, как ни странно, отнюдь не прочным; восстановить государство он тоже не сумел, о чем свидетельствует вся его организаторская деятельность, а появившиеся незадолго до гибели расчеты на войну против парфян как на предприятие, способное в корне изменить общую политическую ситуацию, были, конечно, совершенно фантастическими .

Из русских историков на оценке деятельности Цезаря в свое время довольно подробно останавливался Р. Ю. Виппер. Для него также характерно стремление отойти от телеологического взгляда на Цезаря. Он рассматривает и его личность, и его деятельность в аспекте социальной истории поздней Римской республики.

Р. Ю. Виппер говорит (и, очевидно, раньше западноевропейских историков) о Помпеевом принципате и о «политико–религиозной» идее восточного царства с «его апофеозом». У Цезаря после посещения Египта и Сирии наблюдается это «влечение к Востоку, его формам жизни, обстановке, религиозным обрядам я понятиям». По мнению Виппера, Цезарь, в начале своей политической карьеры выступивший как «сотник римской демократической оппозиции», постепенно все дальше отходит от этих кругов. Он становится представителем «военного империализма», солдатским вождем, абсолютным монархом, опирающимся на военную силу. Однако это не служит доказательством прочности и устойчивости «его правительства». Все в большей степени Цезарь оказывается в зависимости от своих легионов и от «штаба своих военных фаворитов». Парадоксальность его положения проявляется в том, что он на вершине своих успехов остается «без опоры против того самого элемента, который дал ему победу» .