— На какого это земляка, товарищ командир? — не понял Журавлев.
— Да вот на товарища Ж. Ты же слышал… Большой, брат, человек! Ученый человек. Лет немного, а уж профессор по одной очень хитрой науке. Теперь стал боевым командиром. И фамилия такая же, как у тебя, Журавлев. Видно, все журавли — птицы боевые, а?
— Товарищ капитан-лейтенант, — с волнением спросил Иван Журавлев, — а ницаво он вам такого не говорил? Не слуцилось ли ему в Пяцорщине-то нашей быть? Може, Стеньку мою видел?
— Не было разговора об этом, Журавлев. Ну да приходи, сам обо всем расспросишь; он человек хороший, простой, что знает, обо всем расскажет!
Около двенадцати часов дня Иван Журавлев во всей форме, в бушлате и ушанке, явился в кабинет командира.
Савич и гость разбирали у стола какие-то немецкие документы.
— Да, да, входи, Иван Егорович! Одну, брат, минутку обожди, мы сейчас. На-ка новый маузер немецкий, посмотри, какой затвор любопытный. Мы сейчас…
Журавлев сел, но маузер, по-видимому, на этот раз интересовал его меньше, чем человек. Для виду он занялся разборкой пистолета, однако больше поглядывал на командира партизан, поглядывал с некоторым разочарованием: не таким, должно быть, он рисовал его себе.
Командир партизанского отряда был молод, никак не старше его самого, Журавлева, и капитан-лейтенанта. Был он русоволос, довольно высок, достаточно строен, но сухорук. Одна рука его, левая, выглядела заметно слабее и короче правой. Над высоким открытым лбом по волосам пролегли две неширокие седые пряди.
Савич и гость оживленно разговаривали. Общий смысл их речей Иван Журавлев понимал без труда — дело шло о какой-то очень большой и рискованной операции на дорогах, там, у немцев. Но подробности ускользали от скобаря: слишком много собеседники произносили непонятных для него слов. Только-только начнешь разбирать что к чему, хлоп: «коммуникации», «рокадные дороги», «стратегия».
Но вот разговор пришел к концу. Гость привстал, потянулся к коробке папирос.
— Григорий Осипович, — сказал ему тогда Савич, — хочу я вас познакомить с нашим замечательным бойцом. Я еще вчера собирался рассказать вам про него, да не пришлось. Прошу! Иван Егорович Журавлев, старший краснофлотец. Ваш тезка. Представлен к ордену. Бывший партизан. Да к тому же и земляк ваш, по-моему.
Командир партизан улыбнулся земляку.
— Я тоже скопской, — весело сказал он, протягивая руку и чуть заметно начиная произносить слова так, как их произносят скобари. — Ну, ну, мы, скобари, народ отцаянный! Известно! Знаете, как одна старушка еще в ту войну солдата спрашивала: «А что, сынок, англицане-то за нас?» — «За нас, бабушка!» — «Слава богу. А француз, сынок, и он за нас?» — «Тоже за нас, бабушка!» — «Вот хорошо! Ну, а цто я тебя спрошу: скопские-то за нас?» — «И скопские за нас, бабушка!» — «Ну, тогда дело будет!» — И он засмеялся. — Так какого же ты, земеля, района? — обратился он к скобарю.
Иван Журавлев смотрел на товарища Журавлева. Лицо его расплылось в широкую улыбку. Этот командир говорил на его родном языке, знал те же рассказы и прибаутки, какие он сам знал.
— Пяцорские мы! — дружелюбно и просто произнес скобарь.
Товарищ Журавлев насторожился.
— Печорский? Из Эстонии? О! А какой деревни? Печорские! Да это же наши соседи.
— Дяревни Мядведово! С самой Ильинщины нашей…
Но он не договорил. Партизан совсем заволновался.
— Позволь, позволь, друг хороший! Из какого ты Медведова, из Сивецкого или из Мешковского? Из Сивецкого? Погоди! Иван Егорович, говоришь? Брат ты мой! Да ты уж случайно не Верхнего ли Егора сын? Не Егора ли Федорыча? Такой рыжеватый. Чуток косолап. Так, миленький, да ведь мы ж тогда с тобой братья двоюродные. Ведь я-то Славковичской волости, деревня Заборье… Осипа сын! Он же тебе дядька родной!.. Капитан-лейтенант, смотрите-ка, двоюродные братья встретились!
Встреча действительно была совсем необычной.
Вот они сидят рядом, эти двоюродные братья, эти Журавлевы, родившиеся на древней русской земле в одном и том же году. У них одинаковые ясные голубые глаза; если смотреть в профиль, они даже походят один на другого. Но все остальное в них так различно!..
Один из них — человек смелый, решительный, умный и сметливый, знал следы зверей в лесу, знал, как кричит зяблик, знал, как надо определять время посева ячменя. Однако ему и в голову не приходило, скажем, что урожай на его ниве зависит от давления воздуха над Гренландией.
Он закончил приходскую школу, два года был лесорубом. Потом стал лесником. В сороковом году получил землю и считал уже самые затаенные, самые смелые надежды свои осуществленными. Он полагал, что теперь уже без всяких препятствий и его сыны — «пять сынов, один другого цище» — смогут спокойно жить.
А теперь он сидел на стуле, опустив между колен могучие руки, и с недоумением смотрел на другого скобаря, на второго Журавлева, на дяди Осипа сына. Что стало с ним за эти двадцать лет!
Гришка! Он, разговаривая, вспоминая детство, не сидел на стуле, а все время ходил из угла в угол по комнате, слегка прихрамывая, размахивая руками. Это удивляло Ивана Журавлева едва ли не больше, чем непонятные слова в разговоре с капитан-лейтенантом. Когда же в минуту молчания командир партизанского отряда вдруг сел у стоявшего возле стенки рояля, машинально открыл крышку и, думая о чем-то своем, пробежался по клавиатуре, Иван Журавлев совсем смутился.
Да, он был определенно не простой скобарь. В то же время это был именно его брат, пусть двоюродный. Он мог говорить «как вси». Он помнил, что Медведово — Ильинщина, Сивцево — Фроловщина. Более того, он был командиром партизанского отряда, — значит, где-то там, в гдовских лесах, он дрался за ту же «зямлю», за которую «по колено в кровь» становился Иван. И тем не менее… «Ай, братки, вот диво! — оторопело думал Журавлев, неотрывно глядя на брата. — И как это так?»
Григорий Осипович Журавлев, молодой еще человек, но уже доктор математики, известный астроном, тоже внимательно, со странным чувством приглядывался к своему неожиданно обретенному брату. Никогда до сих пор перед ним не возникало с такой наглядностью великое различие между тем, что есть и что могло быть с ним, если бы осенью 1917 года над его родным Заборьем не поднялся красный флаг.
— И какая сила, подумай, Ваня, сделала из меня настоящего ученого, настоящего человека? Ну-ка, скажи? — спрашивал он своего двоюродного брата.
— Ай, брат Григорий Осипов, да цаво ж тут говорить будешь?! Уж тут и слепой увидит. Явный факт. Вот именно, дорогой ты мой!
Недели две спустя после этой встречи, после отъезда товарища Ж., лейтенант Трощинский доложил капитан-лейтенанту Савичу о ходатайстве, возбужденном по команде старшим краснофлотцем Журавлевым. Иван Егорович просил отпустить его в глубокий тыл противника, в отряд товарища Ж.
А еще несколько дней спустя он, Савич, лейтенант Трощинский, старший политрук Вальде и Джемс Гаррисон, американец, проводили старшего краснофлотца Ивана Журавлева в дальний путь через линию фронта.
Это было в том же месте, где Журавлев когда-то поразил немцев страшной русской водой из зимнего ключика. Стояла тихая зимняя лунная ночь. Впереди чуть видным призраком маячила треугольная шапка Дедовой горы, справа темнела одна наша высотка, слева — вторая. Поодаль, левее, на линии фронта временами вспыхивали лиловатые зарницы: это били наши по немецким блиндажам.
— Ну цаво ж, братки, — сказал наконец, докуривая последнюю папиросу, Журавлев, — сколько в воротах ни стой, а в избу надо! До свиданья, товарищ командир! До свиданья, товарищ политрук! Прощай, брат, и ты, Женюка! Хоть ты и мериканец, ну, добрый ты целовек!
Ну, цел буду, войну концим, ко мне приедешь верясово пиво пить. Ей-бо! А я так скажу: вы тут его жмите, а уж мы оттоль его на вилешки примем. Никуды он, змяя, от нас не уйдет! Ну, бывайте здоровы!
Руки он пожимал крепко. Политрук Вальде нахмурился: железный человек, он не боялся ни крови, ни стона, ни ран, но тут слеза его прошибла. Стоя на дорожке около ольховых кустов, провожавшие долго молча следили за тем, как уходил от них скобарь Журавлев. Дорожка вилась между двух рядов сосен. Лунная мгла словно растворяла в себе идущего. Но капитан-лейтенант в ночной бинокль все еще хорошо видел его. По русскому снегу, среди русских деревьев шел этот невысокий, плотный человек. Он шел не оборачиваясь, держась затененного пространства, неся лыжи на плече. С поднятыми высоко вверх острыми носами лыж на узкой тропе он не выглядел посторонним, случайно забредшим в эти места существом. Нет! Осыпанные снегом ели приветствовали его, как своего старого знакомца. Поземка торопливо заносила следы за ним. Снегири попискивали, просыпаясь на ветках, но не улетали, а лишь теснее прижимались друг к другу, посмотрев на него сонными глазками. Он шел на запад, прислушиваясь к чуть слышному шелесту промерзших вершин, принюхиваясь к крепкому запаху снега, воздуха, леса. Вершины говорили ему: «Иди спокойно: дня три-четыре простоит мороз, оттепели не будет; иначе знаешь, как мы зашумим?» Ветер говорил ему: «Обрати внимание, хозяин, вот тебе смолкой пахнет. Это они, чужие, рубят твой лес в логу за той высоткой. А вот дымок. Я принес его издалека. Там, в Глушкове, в риге, они развели огонь. Принюхайся. Обойди это место, хозяин, возьми правее, там спокойнее будет».
