Благодаря этой системе и ее инерции в подавляющем большинстве типических случаев мы узнаем топонимы, отличаем их, даже слыша впервые, от других словесных и именных категорий.
Вам говорят: ИВАНЬКОВО, или КОНЦЫ, или БРАТСК, или ТВЕРСКАЯ-ЯМСКАЯ, и вы без особого труда соображаете, что перед вами названия мест — деревень, городков, улиц. В то же время вы никак не подумаете, что Иваньково — название улицы. Вам в голову не придет, что БАССЕЙНАЯ может быть названием озера или города.
Категорической силы все это не имеет, но в великом и важном среднем оно так.
В силу воздействий этой системы (она сложна и пестра, но очень строга в своей пестроте) все то, что ею не охватывается и в нее не входит, ощущается — не мною, не вами, а языком — как нечто чужеродное, странное, требующее некоторой обкатки, замены, пришлифовки к системе. И язык неуклонно, ни у кого не спрашиваясь, ни с чем не считаясь, производит незаметную на первый взгляд, но весьма существенную работу.
В Петербурге сочли нужным посвятить одну из улиц памяти поэта Жуковского. Ей (раньше она звалась МАЛОЙ ИТАЛЬЯНСКОЙ) придали имя: УЛИЦА ЖУКОВСКОГО.
Русской топонимической системе такая форма топонимов не свойственна. То есть она может примириться с ними, но все-таки они ей как бы против шерсти. И она стремится пригладить их на свой лад. Прошло несколько больше полувека, и вы почти никогда не услышите в живой речи: «Я живу на Жуковского» или «на улице Жуковского». Все мы говорим и не удивляемся, слыша: «На ЖУКОВСКОЙ».
Эту улицу пересекает УЛИЦА ПОЭТА МАЯКОВСКОГО. Она уже после смерти поэта, лет тридцать пять назад, получила свое имя вместо НАДЕЖДИНСКОЙ, Но и ее в быту все уже воспринимают как МАЯКОВСКУЮ: «Поедете по Жуковской, направо на Маяковскую…»
Это неудивительно: такой тип названий, как «улица такого-то» или «того-то», свойствен не русской, а французской топонимической системе. Французский язык с трудом образует от собственных фамильных имен прилагательные с притяжательным значением, да когда и образует, они наполняются совершенно другим, чем у нас, содержанием. Когда француз хочет сказать «Бальзаков дом», он говорит «дом Бальзака». Поэтому у него совершенно естественно возникают названия улиц типа БУЛЬВАР БОМАРШЕ, БУЛЬВАР ВОЛЬТЕРА, УЛИЦА РЕОМЮРА, ПЛОЩАДЬ СОГЛАСИЯ, ПЛОЩАДЬ ЗВЕЗДЫ и т. п. Француз не имеет другой модели таких названий, и у него не возникает желания приспособить их к ней. А у нас такая модель есть, у нас разветвленная система суффиксов и флексий, и нам противопоказан французский алгоритм образования имен мест.
Французу имя ПЕРЕУЛОК КОТА-РЫБОЛОВА кажется естественным, а русский навряд ли примирился бы с ним: превратил бы в какой-нибудь КОТОРЫБАЦКИЙ.
Конечно, не всегда и не все в равной степени такие притяжательные названия в форме родительного падежа вызывают резкое отталкивание. Случается, они приживаются. В частности, когда существительное или имя собственное, вошедшее в имя проезда, города, вообще выпадает из системы привычных ассоциаций русского человека. Так, в Петербурге еще привилась УЛИЦА ГОГОЛЯ, потому что от малопривычного слова «гоголь» (порода диких уток) не так-то просто образовать прилагательное «гоголевка» или «гоголевская». А вот уж УЛИЦА ПУШКИНА, если бы ее сразу не назвали ПУШКИНСКОЙ, вероятнее всего, скоро превратилась бы в Пушкинскую.
Любопытно, пожалуй, рассказать тут один случай, подтверждающий наши соображения со своеобразной, так сказать обратной, стороны.
В одном из ленинградских пригородов администрация наименовала целый ряд улиц в честь деятелей русской культуры. Появились улицы писателей ДОСТОЕВСКОГО, ТОЛСТОГО, ТУРГЕНЕВА, ОСТРОВСКОГО, композиторов МУСОРГСКОГО и ДАРГОМЫЖСКОГО. Среди них была и УЛИЦА ПИСАТЕЛЯ ГОНЧАРОВА.
Прошло несколько лет. Уличные таблички на угловых заборах прохудились и исчезли. Было предписано владельцам участков восстановить их. И вот тогда между улицами писателей Достоевского и Островского появилась УЛИЦА ПИСАТЕЛЯ ГОНЧАРОВСКОГО. С чрезвычайной быстротой установилась инерция наименования, и с такой инерцией — не в ее комическом проявлении, а в широком и существенном плане — нам нельзя не считаться.
Вот почему я и призываю к величайшей осторожности при наименовании и переименовании мест, в плане возможно меньшего нарушения русской системы их.
Наша система не любит наименований с родительным падежом существительного в их составе. Лучше избегать названий, некритически заимствованных у Запада, и, сколько бы ни раздавалось голосов в их пользу, широкое языковое употребление всегда стремится исправить их, перевести в более привычную форму. Такие имена могут очень долго удерживаться в официальном языке (КРОНШТАДТСКИЙ СОБОР НИКОЛЫ МОРСКОГО), в быту они быстро заменяются другими типами (КРОНШТАДТСКИЙ НИКОЛА МОРСКОЙ).
Без особой приязни встречает язык имена, в состав которых включаются нерусские слова, даже если они являются фамилиями. Это особенно чувствуется там, где название сохраняет форму осмысленного словосочетания: УЛИЦА ЗОДЧЕГО РОССИ, УЛИЦА БАУМАНА. Мы уже видели, что может случиться с первым из них. Второе имеет естественную тенденцию превратиться в БАУМАНСКУЮ улицу, вернувшись, так сказать, к национально-утвержденному типу. Я думаю, не только не следует препятствовать такому вполне естественному процессу. Напротив того, ему надо было способствовать, с самого начала создавая имена в старой языковой традиции. И уж во всяком случае, в использовании не всем известных слов, особенно личных имен, следует соблюдать крайнюю деликатность.
ТОПОНИМИЧЕСКОЕ ЗАПАНИБРАТСТВО
Осторожная деликатность эта нужна еще и вот почему. Придавая месту имя в честь и в память, мы как бы хотим воздвигнуть монумент тому или иному уважаемому нами лицу, а иногда событию. Но, ставя на людной площади памятник, мы заранее уверены, что в течение обозримого отрезка времени памятник будет пользоваться почетом. Обычно так и происходит: никому не приходит в голову оклеить коня Медного всадника рекламными афишами или привязать к голове Екатерины Второй конец провода для подвески фонарей над сквером. Как правило, памятник вызывает — и должен вызывать! — у окружающих чувство благоговения, если даже не к тому, кто им возвеличен, то к мастерству скульптора, к тем событиям народной истории, которые в нем отражены.
Бывает, конечно, и иначе: «мальчишек радостный народ», если с ним не бороться, способен иной раз и к памятникам проявлять запанибратство. Колоссальная змея, попираемая ногами фальконетовского петровского коня, бывало, превращалась подростками Ленинграда в своего рода гимнастический снаряд, и ее бронзовая чешуя начинала «как жар гореть», натираемая штанами беззастенчивого ребячьего племени.
Но это отклонение от нормы. С ним либо борются, либо ликвидируют ставшую ненужной статую.
Куда сложнее получается с монументами топонимическими, с именами, созданными во славу и честь.
Надо понять вот что: становясь именем места, любое слово, в том числе (и в первую голову!) имя человека, переходит в совершенно новое состояние. Оно очень быстро утрачивает свое первоначальное значение, свой смысл — как слова или имени. Становится названием, и только. И неизбежно к нему, как к чистому названию, возникает совершенно новое, отличное от того, что было до сих пор, отношение.
Вряд ли найдется наивный человек, который поопасается поехать в командировку на станцию ПРОКАЗНА (в Пензенской области), потому что слово напомнит ему название страшной болезни проказы. Никому в голову не придет, что в поселке ПЬЯНСКИИ ПЕРЕВОЗ (Горьковская область) перевозят на другой берег реки одних только алкоголиков.
В дореволюционной России было множество населенных пунктов, имена которых означали то или другое высокое религиозное понятие. Таких, как УСПЕНЬЕ, ВОЗНЕСЕНЬЕ, БЛАГОВЕЩЕНЬЕ. Каждый, кто в те годы вздумал бы просто сказать: «Ну, знаете, все эти благовещенья и вознесенья — нелепые выдумки церковников!» — был бы обвинен в богохулении и мог быть, если он высказался так в публичном месте, приговорен к ссылке в каторжные работы на срок от шести до восьми лет. А если бы тот же человек, проведя в селе Благовещенье лето, хоть криком закричал в поезде и на вокзале, что, мол, это Благовещенье — мерзкое место, комариный заповедник, медвежий угол и смрадная дыра, ему никто и слова бы не сказал. И закон и люди понимали: слово — одно, а имя — нечто совершенно иное, и смешивать их никак нельзя. Тогдашние имена были созданы где-то во глуби веков, не нами, и с этим их курьезным свойством наши современники даже при желании ничего не могли бы поделать.
