— Извиняюсь, вышла проволочка, — шепотом доложил Буллер (мы все разговаривали шепотом). — Выглянул на площадку, чтобы посмотреть, есть ли кто на лестнице. Никого, путь свободен.

— Осмунд там? — спросил я.

— Нет. Они в спальне. Понимаете, мне хочется убраться отсюда, пока он не вернулся. Осмунда не поймешь, черт его возьми. Горячий — никогда не известно, что сотворит… Подержите-ка его руку, а я напялю на него плащ.

Я обхватил труп за талию, и его болтающаяся голова, мотнувшись, упала мне на грудь и прильнула, как к груди любимого. Я задрал ему руку, как велел Буллер, — она была еще теплая. Мы натянули на труп плащ и нахлобучили шляпу низко на глаза.

Когда мы стали поднимать тело с дивана, меня чуть не стошнило. А потом все, что было в комнате, поплыло у меня перед глазами, серебряные канделябры закачались, окна широко разъялись, и по ним побежала рябь, словно это были не окна, а большие лужи. Но приступ дурноты миновал. Все снова встало на свои места, я пришел в себя.

Буллер, крепко обхватив тело, держал его с одного бока. Я, завладев другой рукой, придерживал его с другой стороны. В таком положении Пенджли вполне мог сойти за сильно пьяного человека. Его голова свесилась на грудь, ноги волочились сзади, шлепая подошвами об пол.

В комнате, где были Осмунд и Хелен, стояла мертвая тишина. Ни вздоха, ни звука. И вот когда я свободной рукой открыл входную дверь, как раз в ту самую секунду кто-то зажег свет на нижнем этаже. Возвращаться назад было поздно. Мы уже стояли на лестничной площадке, дверь за нами закрылась, и я увидел могучую, дородную женщину с красным лицом, которая поднималась прямо навстречу нам.

На верхней ступеньке незнакомка остановилась, чтобы перевести дыхание. Она принадлежала к той особой разновидности женщин, типичных не только для нашего времени, которые в своем сорокалетнем с хвостиком возрасте одеваются как двадцатилетние девушки. На ней была крохотная черная блестящая шляпка, туго сидящая на завитых волосах, и вечернее платье; на плечи была брошена испанская шаль очень кричащих тонов; юбка была короткая; ноги толстенные, обтянутые черными чулками.

Мы с Буллером инстинктивно подались вперед, пытаясь прикрыть собой нашу роковую ношу. Поначалу женщине было не до того, она старалась отдышаться. Затем, увидев нас, она вдруг ахнула:

— Майор Эскот?

(В мою память так врезался тот страшный эпизод и само это имя, что, когда оно попалось мне случайно в газете — всего каких-то недели две назад, — я никак не мог справиться с потрясением и приняться за чтение следующего абзаца.)

— Простите? — сказал Буллер.

— Ах нет, я просто так. — Ее рука была прижата к груди, которая тяжело вздымалась. — Я видела, как вы вышли из этой двери, и подумала, что это квартира майора Эскота. Он живет в этом доме.

— Этажом выше, мэм, — сказал Буллер.

— О, благодарю вас. — Она продвинулась к подножию следующего лестничного марша и оглянулась. Ее глупые, круглые, наивно распахнутые глаза были похожи на два блюдца. Такой тупой женской физиономии я еще никогда не видел. Помимо всего прочего, она была на редкость кокетлива.

— Вы абсолютно уверены в том, что это выше? — проговорила она. — Потому что, как мне помнится, у него квартира номер три… — Тут она заметила болтавшуюся между нами фигуру. И тихонько вскрикнула: — Ой!.. Ваш приятель заболел?

Буллер мрачно улыбнулся:

— Мы тут праздновали…

— Ну конечно… — Она помялась. — Внизу моя машина. Шофер может съездить за врачом…

— Вы очень любезны, — ответил Буллер, — но, право, не стоит беспокоиться. Немного свежего воздуха…

Она опять бросила взгляд на тело. У меня возникла паническая мысль, что она что-то заподозрила. Колени подо мной подогнулись, и мне показалось, что тело, висевшее на моей руке, весит целую тонну.

— Ну если только в этом дело… — Она еще раз окинула нас взглядом и, поднявшись вверх по лестнице, исчезла за поворотом. Мы подождали, пока не стихли ее шаги. Я прислонился к двери квартиры Осмунда.

— Извините, Буллер, но… Меня сейчас стошнит.

И в самом деле, пол подо мной и ступеньки лестницы раскачивались перед глазами, вытанцовывая вальс. Маленький шарик электрической лампочки, разросшись до огромных размеров, вовсю сиял радужными огнями.

Буллер разозлился. Он рванул от меня тело.

— Дайте мне его сюда. Я думал, вы не сдрейфите. Возвращайтесь в квартиру и выворачивайтесь там наизнанку, если хотите. Я один с ним управлюсь.

Мне стало стыдно, я замотал головой:

— Нет, все прошло. Я готов.

— Просто повторяйте себе, что он был гад, — быстро зашептал он, — самый отъявленный, гнусный гад. И уж если кто-то и заслуживал дубиной по башке…

Примерно в тех же словах я недавно уговаривал Хенча. Мысль о Хенче с его истерикой заставила меня взять себя в руки.

— Пошли, — сказал я, и мы двинулись дальше.

Пока мы волокли его на нижний этаж, у меня возникла твердая уверенность в том, что Пенджли не скончался, что он еще жив. В конце концов, вероятность этого была. Его тела никто толком не осматривал, никто не подтверждал факт его смерти.

Мне мерещилось, что он ухмыляется из-под шляпы; но особенно страшила его болтавшаяся голова, которая будто жила своей жизнью. Я чувствовал, что непременно, тотчас же должен остановиться и как-то закрепить ему башку, чтобы она не болталась. Но движения мои были неточны: рука скользнула дальше и пальцы коснулись кисти его руки, еще не остывшей.

— Буллер, постойте… — Мы как раз были на середине лестничного марша. — Мне кажется, он еще жив… Он так вращает головой…

— Да он покойник, — отрезал Чарли, не останавливаясь, — бездыханный, как тот камень.

Мне почудилось, что пальцы Пенджли норовят впиться в меня, и все мое существо вдруг исполнилось гадким чувством торжества над врагом. Я еще крепче сжал его руку, словно говоря: «Хватит ухмыляться и злорадствовать, ничего хорошего тебе не светит. И без фокусов, а то возьму и прикончу тебя на месте…» Каблуки его башмаков звонко отсчитывали каждую ступеньку.

Этажом ниже никого не было, там царила тишина. Нам оставался еще один марш. Мы миновали дверь, которая вела в ту самую парикмахерскую. Теперь в ней было темно, пусто — ни души! Мне показалось, прошли месяцы и месяцы, с тех пор как я там был! В этой части подъезда освещение было очень тусклое и не слышалось ни звука. Было ощущение, что еще шаг — и мы провалимся в бездонную пропасть.

На середине последнего лестничного марша Буллер остановился.

— Тут будет небольшое осложнение, — зашептал он. — Ну ничего, немного риску, а дальше все обойдется. Я оставил машину за углом. Надо будет сбегать за ней, а вы пока побудьте здесь. Ничего страшного. Мы усадим его в углу, а вы над ним постойте. Я вернусь через минуту-другую, но машину нельзя держать у входа дольше считанных секунд. Почти уверен, что никто за то время, пока я отсутствую, не появится, а если и появится, то ничего не заметит.

У меня возникло бешеное желание бросить все и убежать. Оставаться здесь одному, в этом темном углу, вместе с Пенджли… Но в Буллере было что-то такое… наверное, просто мужество, невозмутимость перед лицом опасных, критических обстоятельств, и мне стало за себя стыдно. Помолчав, Буллер прибавил:

— В конце концов, на войне сколько раз и не в такие переделки попадали…

Подхватив труп на руки, он свалил его в углу на последней ступеньке, а затем выпрямил его и усадил так, чтобы спиной он опирался о стену. Потом кивнул мне — мол, держись! — и исчез. Я остался стоять над телом. Меня мутило, я ничего не мог с этим поделать.

Нет, и до сих пор я не могу поверить, что Пенджли был покойник. Он был живой! Он сидел там, обмякнув, а его ноги торчали вперед. Мне пришлось пинками отодвинуть их в сторону, и, пока я этак трудился над ним, его рука, теперь уже заметно остывшая, коснулась моей. «Когда наступает трупное окоченение? — подумал я. — Бывает по-разному, что ли?» Во всяком случае, тогда оно еще не наступило. И к чему эти мысли, если он еще живой, решил я. Он еще мог, чего доброго, в любой момент, ринувшись вперед, обвить руками мои коленки. Ох, до чего же они дрожали у меня в те минуты! Ему ничего не стоило бы свалить меня с ног и затем задушить этими вот холодными руками… В мозгу моем роились безумные мысли, одна безумнее другой, голову переполнял невероятный шум; казалось, мой внутренний слух распознавал все звуки, царившие в мире… И все здание словно зашевелилось и зажило своей жизнью, совершенно независимой и не ведомой никому из населявших его человеческих существ. До меня донеслось легкое дуновение ветерка, прилетевшего откуда-то сверху, чтобы полюбопытствовать, что это я там прятал. Рядышком со мной, в углу, стояло ведро со шваброй; мне чудилось, что и они не прочь были бы выведать мой секрет. Но были звуки, которые я слышал вполне отчетливо. Весь дом как будто слегка сотрясался от идиотского злорадного хихиканья. Оно раздавалось где-то в отдалении и было почти неслышно, но стоило мне хорошенько напрячь слух, как в моих ушах начинали звучать переливы его, словно где-то рядом, за ближайшей дверью, кто-то от души хохотал надо мной. Кроме того, через определенные промежутки времени все здание словно подпрыгивало (скорее всего это была вибрация, вызванная дорожным транспортом), но и это невидимое движение вокруг, как и всякие другие звуки, было полно угрозы и зловещего смысла. Мне представлялось, что все здание со всеми его обитателями знало, какой я дурак, и ненавидело за то, что я зачем-то там торчу и охраняю эту падаль.