И пока он развивал передо мной свои мысли, рассказывая истории из собственного опыта, персонажи его рассказов словно оживали в моем воображении. Перед моим мысленным взором предстали сонмы мужчин и женщин. Съежившись, они тряслись от страха, кланялись ему, валялись у него в ногах, молили о пощаде, воздевая руки, а Пенджли невозмутимо сновал между ними, то пропадая, то выныривая из их толпы, — голым черепом вперед, заложив руки за спину.

Мужчины кончали с собой, чтобы уйти от его преследования, женщины шли на свое последнее бесчестье. Он не жалел даже детей. Но самое поразительное, как потом выяснилось, было то, что при этом он считал себя вполне достойным человеком.

Получалось, что виноват не он, Пенджли, а род человеческий, сами люди. Они из-за своей похоти или жадности, из желания легкой наживы или ради глупой мести так наивно попадаются к нему в сети. Раз они такие дураки, то и участи другой не заслуживают.

Он видел в себе этакого бессмертного судию, обитающего среди людей во избавление их от их же несовершенств и по справедливости карающего за грехи.

Пенджли взахлеб, без устали похвалялся своей смекалкой и умом. Уверен, что он и в самом деле немало познал о пороках и заблуждениях человечества. За тот короткий промежуток времени, что он описывал мне свои «художества», я услышал достаточное количество изумивших меня историй, и почти не сомневаюсь в том, что говорил он правду.

Очень скоро мне стало чудиться, что его голос да и сам он постепенно заполнили собой всю комнату. Пенджли был повсюду. Он змеей проникал во все щели; его острые, горящие глазки заглядывали во все углы, а его лоснящиеся кольца медленно обвивали пространство. Мне казалось, что даже площадь под нами уже почуяла его зловещее присутствие и все маленькие фигурки заспешили в укрытие, чтобы не попасться ему. Осталась лишь белая сияющая поверхность, безлюдная, опустевшая. Мир затаил дыхание, и только сверху, с крыш домов, окружавших площадь, вниз смотрели его острые глазки, пригвождая к месту любую появившуюся тень…

Между тем время шло, и я уже начинал задумываться: что же они не возвращаются?

Пенджли тоже забеспокоился.

— Послушайте-ка, — сказал он, вынимая часы, и вдруг посмотрел на меня так, словно опять что-то заподозрил, — вы тут ничего такого не затеваете? Какой-нибудь своей игры?

— Игры? — переспросил я. — Какой игры?

— Разве не пора Осмунду появиться? Я не могу тут торчать целый вечер.

— Он появится, вот увидите, — сказал я. — Вы пришли раньше назначенного времени. И я очень этому рад. Правда, Пенджли, может, позволите мне участвовать в вашем плане?

— А какая от вас польза? Уж больно вы нежный.

— Ну, не знаю. Я уже не такой нежный, каким был раньше. Я многое испытал за последние несколько лет, а это меняет человека.

— Подумаем, — ответил он. — Конечно, что и говорить, разговариваете вы как джентльмен. Это в вашу пользу. Никто так не влезает в душу человека, как джентльмен.

— Неужели? — невинным голосом поинтересовался я. — Это как же?

— Ну, к примеру, с женщинами. — Пенджли с наслаждением принялся развивать эту тему. — Обычно женщины гораздо охотнее доверяются джентльменам. Никак не возьму в толк почему, но это так. Полагаю, вы могли бы нравиться женщинам, если бы немного прибавили себе шику.

— Верно, — уныло согласился я. — Мне вообще-то надо подстричься, и еще, честно говоря, я уже много дней подряд не ел как следует, вдоволь.

Тут все его подозрения мгновенно исчезли. По его реакции мне стало очевидно, что он отныне рассматривал меня как находку, подручного в его делах, недоумка-джентльмена, оказавшегося без гроша. Да, такой на все пойдет, лишь бы насытить свое брюхо, и быстренько научится выполнять все его желания и команды.

Не сомневаюсь, что он хорошо знал эту сторону человеческих отношений и знал, как подчинять себе слабых людей; знал, как с помощью короткого и весьма действенного курса обучения заставить их быть послушными одному его слову. Что же удивительного в том, что Пенджли с таким презрением относился к роду человеческому! Сколько их, представителей этого самого человечества, безропотно предавались ему в руки!

А ведь он в самом деле обладал странной силой власти, — в какой-то момент я и сам это ощутил, хотя все время, сидя там напротив него, глубоко его презирал, втайне издевался над ним и был абсолютно убежден в своем превосходстве. Интересно, что тогда каждый из нас считал себя хозяином положения, вольным распорядиться жизнью другого по своему усмотрению!

Затем последовали десять минут, можно было бы сказать — самых странных и невероятных в моей жизни, если бы позже, тем же вечером, мне не пришлось пережить еще более странные и невероятные минуты. Пенджли встал и начал крадучись обходить комнату. Крадучись — это именно то слово, которое было бы уместно употребить в данном случае. Он неслышно передвигался, вытянув голову вперед и заложив руки за спину. Худые, длинные его руки были похожи на перевитые сзади щупальцы. Без всякого сомнения, Пенджли было крайне нелегко решиться на эту вылазку в тыл врага. Наверняка она стоила ему долгих раздумий и колебаний. Я не удивился бы, узнав, что он околачивался вокруг весь тот день, шпионя и вынюхивая, как обстоят здесь дела. Ранее в тот вечер я собственными глазами наблюдал его за этим занятием — он, если вы помните, топтался на лестничной площадке. Конечно же, он явился сюда полный опасений и предчувствий. Но, судя по всему, план, выношенный им, был настолько серьезен, что он решился прибегнуть к такому рискованному ходу. Идя на подобный шаг, он основывался на убеждении, что Осмунд и Буллер были в затруднительном материальном положении и сильно нуждались в помощи, и эту помощь он и собирался им предложить. Предвидя осложнения, он считал, что в случае чего нелишним было бы прибегнуть к легкому шантажу. Горячие по натуре джентльмены, такие как Осмунд, да еще отбывшие тюремный срок, частенько дают пищу для шантажа. Джентльмену, отсидевшему в тюрьме, живется весьма несладко.

Но с другой стороны, Пенджли опасался бурной реакции старых приятелей и возможных вспышек гнева с их стороны. Он не был уверен в том, что они не затеют ссоры и дадут ему время растолковать им как следует, насколько хорош его план. Но если бы они позволили ему убедить их в этом, то дальше все пошло бы как по маслу. Таков был, по моему мнению, ход его мыслей. Я даже догадывался, какие милые его сердцу картинки рисовались в его воображении: Осмунд и Буллер, эти безвольные слабаки, станут послушными винтиками в его механизме.

Поэтому мои успокоительные речи пришлись ему по душе. Он именно на то и рассчитывал: обнаружить здесь бедолаг и недоумков, раздавленных жизнью, голодных, не помышляющих ни о каких идиотских возмездиях, готовых на любое предложение с его стороны; и в довершение всего, совершенно неожиданно, получил еще и меня, такой, можно сказать, великолепный «подарок».

Итак, он крадучись обшаривал комнату, гнусаво напевая под нос какой-то заунывный мотивчик. Звуки эти ужасно напоминали монотонное шипение, какое издают гады, затаившиеся в засаде в ожидании добычи, среди густой травы где-нибудь в зарослях джунглей. Тонкое то ли шипение, то ли свист сквозь зубы, без всякой мелодии. Он потихоньку исследовал все предметы, находившиеся в комнате, — секретер, триптих, резьбу по дереву испанской работы, кресла. Ничего, кроме глубочайшего презрения, все это у него не вызывало.

Потом он приблизился к окну и ненадолго задержался там. Прижавшись носом к стеклу, стал смотреть на площадь. И хотя в тот вечер должно было случиться еще немало ошеломляющих событий, связанных с ним, и даже гораздо более значительных, этот момент врезался мне в память. Пенджли принял позу, в которой я его запомнил навсегда. Его сухое, облаченное в поношенную хламиду тельце приподнялось на цыпочки (любопытно, что его одежда обычно была до такой степени заношена, что лоснилась; с самого первого дня моего знакомства с ним она неизменно была в таком состоянии); его физиономия жадно приникла к окну. Он глядел вниз. Не сомневаюсь, что в это время он высматривал в толпе там, на площади, очередные десятки будущих своих жертв.