— Роза! Роза! Долго еще? Давай побыстрее, а?

— Нет! — отвечала Роза. — Мы разобьемся, и полиции придется вытаскивать наши тела из-под обломков машины.

Эрика смотрела на Лауру — целый месяц они будут сестрами — и смеялась.

Один километр равен одной минуте.

Десять километров — десяти минутам.

Роза говорила, что, вместо того, чтобы дергать ее, они и сами могут смотреть на указатели. Тогда будет ясно, сколько осталось.

Ей хотелось побыстрее увидеть Исака, но дорога из аэропорта тянулась целую вечность не только поэтому. Она скучала по всему: по белому домику из известняка, по своей комнате с цветным половиком, по единокровной сестре Лауре, а потом и по Молли. И по Рагнару.

С возрастом Эрика начала сильнее всего скучать по подружкам — Фриде, Эмили и Марион. То есть она и радовалась, и в то же время огорчалась из-за того, что вновь их увидит — Фриду, Эмили и Марион.

Это место принадлежит ей, Эрике. Остров Хаммарсё с его полянками, сучковатыми деревьями, неровными холмами, темными озерами и ярко-алыми маками. С серебристо-серым морем и скалой, на которой загорали девочки, слушая «Радио Люксембург» или кассеты Марион. Запах всего этого словно говорил: «Все! Наступило лето!»

Лето на Хаммарсё — самая настоящая вечность.

А поездка из аэропорта по сравнению с настоящей вечностью превращалась в маленькую вечность.

Эрика ехала медленно и громко разговаривала сама с собой. Громко разговаривать с собой научил ее Лейф, инструктор по вождению.

Однажды, сидя за рулем восемь лет назад (за день до своего тридцатилетия), Эрика не сбавила скорость, хотя знала, что нужно сбавить. Тогда ей следовало добровольно отказаться от водительского удостоверения.

— Да, с дорожными знаками ты не дружишь, — сказал Лейф.

— Я ни с кем не дружу, — ответила Эрика.

— Вот и я тоже, — сказал Лейф, — но если хочешь водить машину, то с дорожными знаками придется подружиться. Иначе дело не пойдет.

Эрике никогда не хотелось водить машину. Однако когда они с Сундом развелись, то все же решилась. Так она познакомилась с Лейфом. Седоволосый, грустный и молчаливый, он тем не менее позволял себе довольно ехидные замечания, если дело касалось вождения. Несколько месяцев Эрика с Лейфом катались по Осло. Потом, оплачивая занятия, она выяснила, что они накатали сто тридцать четыре километра.

— Чем старше ученик, тем больше времени ему требуется, чтобы научиться, — сказал Лейф.

Те, кто недавно развелся, могут привязаться к удивительным существам, вот и Эрика привязалась к Лейфу. Она считала его умным, кем-то вроде наставника, говорящего загадками. Каждое его ехидное высказывание по поводу чего-то само собой разумеющегося (как, например, что знак «Стоп!» призывает остановиться) она толковала более глубоко.

Лаура, Исак и даже Молли говорили тогда, что Эрика придает Лейфу слишком большое значение. Однако, во всяком случае, она научилась громко разговаривать сама с собой, сидя за рулем, чтобы лучше сосредоточиться. Вот так:

— Сейчас я выезжаю на круговое.

— Сейчас я останавливаюсь на светофоре.

— Сейчас я выезжаю на шоссе.

— Сейчас я смотрю на середину дороги.

Была зима, Эрика ехала в Хаммарсё и сама вела машину. Она миновала придорожную закусочную. Останавливаться ей пока не хотелось. Она проголодалась, но останавливаться еще рано.

Каждый раз, разговаривая с Исаком по телефону (а такое случалось часто), Эрика вспоминала, каким он был прежде. Белый домик, гостиная, в одном из двух кресел сидит Исак. Ноги он положил на пуфик, на носу — большие квадратные очки. Он слушает Шуберта. Может, медленную часть квинтета до-мажор. На столике возле кресла стоит большой черный магнитофон, который Исак таскает за собой по дому. Эрике двенадцать, а Лауре десять. Они укладываются рядышком на пол, чтобы почитать что-нибудь или послушать вместе с ним музыку. Если они не шумят, то можно. Тонкие ножки пуфика обиты старым коричневым бархатом. Получается, что пуфик в штанах. Однажды Исак и себе купил несколько пар похожих бархатных брюк — того же цвета и фактуры. Потом Роза их подшивала и ставила на них заплаты.

Эрика подумала, что у него наверняка до сих пор сохранились те брюки, только теперь их подшивает Симона, и заплатки ставит тоже она. На ногах у Исака тапки из овечьей кожи. У него часто мерзнут ноги. На столике возле кресла лежат три газеты — две центральные и одна местная.

Эрика не видела Исака уже несколько лет. В последний раз они виделись в Стокгольме, когда он, как обычно, пригласил их с Лаурой на ужин. Прежде он и Молли приглашал, но она приходила так редко, что он и приглашать ее перестал.

Эрика следила за указателями, в точности как советовала Лаура. Все хорошо. Она едет. Эрика подумала, что Исак наверняка не очень изменился за это время. И она вовсе не удивится, увидев его, или домик, или Хаммарсё, хотя и не была там уже двадцать пять лет. Исак не стал менять мебель. Он не покупал новую одежду. На завтрак он по-прежнему ест два маленьких бутерброда, на обед выпивает стакан кефира и съедает банан, а на ужин — две небольшие котлеты с вареной картошкой и мучной подливкой. Это по вторникам. По понедельникам и средам он ест рыбу, а по субботам густой куриный суп. Ужин ему готовит Симона, совсем как раньше — Роза. Накрыв на стол, Симона уходит домой. Все это он рассказал Эрике по телефону, а иногда она сама разговаривает с Симоной, чтобы узнать, как у отца дела. Может, он уже вот-вот умрет, а его дочери и знать об этом не знают?

— Да он никогда не умрет, — отвечает Симона.

Наверняка у него на лице появились темные пятнышки, и морщин стало больше. Однако выражение лица осталось прежним. «Те же глаза», — подумала она, но отцовских глаз вспомнить не смогла. Она даже не знала, какого они цвета. Никогда прежде не думала о его глазах. Глаза Исака — это его взгляд, и в этом взгляде либо есть Эрика, либо ее нет. Он уже давно стал стариком. Состарился двадцать пять лет назад. Однажды Исак сказал по телефону, что после смерти Розы он изменился. По его собственным словам, характер его сформировался между семьюдесятью двумя и восемьюдесятью четырьмя годами.

— Правда? — удивилась Эрика. — Как это? То есть как именно ты изменился?

Эрика посмотрела на дворники на лобовом стекле — они работали, но это не особо помогало. Снег валил сплошной стеной. Вести машину было трудно.

По телефону он сказал:

— Я становлюсь более зрелым.

— Более зрелым? Ты?

— Да.

— И что это значит?

— Я читаю Сведенборга.

— И что?

— У Сведенборга написано, что, если у тебя появилось чувство, будто ты прожил слишком долго, а у меня такое чувство есть, это значит, пришло время стать более зрелым.

— И поэтому ты меняешься?

— Да.

— Но, папа, я не понимаю тебя. Не понимаю, о чем ты.

— Теперь я лучше все понимаю.

— Все — это что, например?

— Что меня никогда не волновали другие люди. Я был равнодушным.

— Я тебе не верю, — сказала она.

— Чему это ты не веришь?

— Что ты понял, что был равнодушным. Я тебе не верю. Сказать такое — проще всего.

Она вспомнила маленького мальчика с худыми ногами и разбитыми коленками. Он бежал, время от времени поворачиваясь к ней. Она запомнила его слова: «Нам придется найти у Исака слабое место, но это будет трудно». Вцепившись в руль, Эрика вывернула его, но все равно немного задела сугроб. На следующей заправке она остановилась выпить кофе. Прежде чем вновь отправиться в путь, несколько минут посидела с закрытыми глазами.

— Вот так и гибнут люди, — громко сказала она сама себе. — Они просто ездят на машине в такую погоду.