На восемнадцатой неделе Эрика узнала, что у нее будет мальчик. Ее обследовал врач-мужчина, который тоже учился на медицинском факультете, но был на два года старше. Он сказал, что ребенок лежит так, что увидеть, мальчик это или девочка, невозможно. Схватив датчик, Эрика прижала его к себе, и по изображению на экране сразу стало ясно, что это мальчик.

Мальчик-то мальчик, только вот выживет ли он? Она осмотрела голову, шейку, проверила длину ног. Все в порядке, но, выходя из кабинета, Эрика думала, что надругалась над собственным ребенком. Ребенок не желал, чтобы его беспокоили, не хотел, чтобы его обследовали. Эрика почувствовала это до того, как на экране появились линии, точки, волны и сердце, которое билось, билось и билось.

На тридцать второй неделе она подумала: все, на этот раз мне не выжить. День за днем она помогала другим женщинам со сложными беременностями и родами, успокаивала их, уверяя, что роды — самое обычное дело, но сама она боялась, что не выживет. Боялась, что умрет от кровотечения, что задохнется от схваток. Маленькая бомба замедленного действия, он лежал в ней, дожидаясь того часа, когда сможет разорвать на куски и Эрику, и себя самого.

Жила-была женщина, она была беременна и думала о смерти. Она думала о ночи, слезах и смерти. Может, потому, что ребенок в ней был воплощением жизни. Ребенок был вечностью, которой предстояло превратиться во время. Эрика спросила его: ты справишься? Ты поймешь, что именно должен делать, когда пуповину обрежут? Ты поймешь, что тебе надо дышать, сосать грудь, кричать, когда захочешь позвать меня? Или ты отвернешься и замкнешься в себе? Не захочешь, не сможешь и не пожелаешь?

Поглаживая Эрику по вздувшемуся посиневшему животу, Анэ рассказывала, каким играм и песенкам научит его. Как-то раз она встала перед Эрикой и запела:

Посмотрев на Эрику, Анэ спросила:

— А он нас слышит, там внутри?

— Не знаю. Наверное, слышит.

— А как его будут звать, когда он родится?

— Не знаю.

Утром Эрика лежала на диване, прикрыв глаза, и не могла определить, начались схватки или нет. Сначала ей показалось, что это руки Анэ, что дочка гладит ее по груди, по огромному животу и по ноге. Но нет — это маленький мальчик внутри нее, он бьется и рвется наружу, сквозь ее плоть. Дыхание Рагнара в легких Эрики, и она лежала, разбитая и покинутая, разрываясь на куски, а схватки становились все сильнее и сильнее, так что тело забыло о воспоминаниях.

В конце концов, ты пришел. Ты мой, а я твоя, и я никогда не стану прежней. Сначала страх, что меня разорвет, а потом ребенок рождается, и меня разрывает, но не так, как я того боялась. Ночь без сна, за ней еще одна, а потом опять ночь, и ты лежишь, прижавшись ко мне. Кровь, слезы, молоко, жар, уплотнения в груди, от которых иногда удается избавиться, если делать горячие компрессы. Твоя теплая кожа или твой рот, одиночество, когда все остальные спят и только мы с тобой не спим.

По ночам она прислушивалась к его звукам, беспрестанно склоняясь над детской кроваткой. Дышит ли он? Она часто клала его с собой. Его тело было теплым и тяжелым. Однажды ночью она прошептала кое-что ему на ушко — сначала в левое, а потом в правое. Сейчас он этого не помнит, но она прошептала его имя, потому что хотела, чтобы он первым узнал его.

Мальчик получил имя лишь спустя несколько недель после рождения. Вариантов было множество: Кристиан, Себастиан, Лукас, Брурь, Торлейф, — и все они никуда не годились. Но вот однажды вечером его родители наконец пришли к согласию. Он лежал между ними на кровати, почти двухмесячный ребенок. Он простудился, и у него поднялась температура. Его дыхательные пути были по-прежнему очень узкими, и Эрика несколько раз сказала, что если ему станет хуже, то нужно ехать в больницу. Она попыталась покормить его, но сосать он не смог — его маленький ротик был слишком слабым, и Эрика расплакалась. Однако ночью ему стало лучше. Его дыхание выровнялось. Он начал сосать грудь. Успокоившись, он на несколько часов мирно уснул. И вдруг, когда его родители пытались безуспешно бороться с одолевавшим их сном, он открыл глаза и сказал: мы никогда не должны забывать об этой минуте! Никогда! Что бы ни случилось, помните про то, как мы тихо лежали здесь втроем, живые и здоровые. Когда я вырасту, расскажите мне об этой ночи, о том, как мы прижимались друг к другу, и о том, как ваши песни убили эту ночь. Я не знаю, какую жизнь проживу, но, что бы со мной ни произошло, я хочу услышать, как мы лежали здесь втроем, и как вы меня любите, и как вы испугались, что можете потерять меня.

Открыв глаза, маленький мальчик посмотрел на родителей, и те вдруг поняли, как его назвать. Это же проще простого! Через несколько лет они разбегутся, разведутся и будут вырывать друг у дружки детей, но той ночью они мирно лежали рядом, а между ними сопел малыш. Его мама спала, а папа — нет. Или наоборот, папа спал, а мама — нет, а малыш то спал, то просыпался, как бывает у детей, которые лишь недавно явились на свет.

Эрика заправила машину. Она купила две шоколадки — себе и парнишке на заднем сиденье. Хотела купить шоколадку и беременной пассажирке, но не стала. Выйдя из магазина, она пошла к машине, однако, развернувшись на полпути, побежала обратно в магазин и купила апельсинов. Во время обеих своих беременностей она очень любила апельсины. До Сунне уже совсем близко. Сев за руль, Эрика повернула ключ зажигания. Женщина на сиденье рядом смотрела прямо перед собой. Она не сняла пальто и даже пояс развязывать не стала. Небо было темным.

За несколько месяцев до своего тридцатилетия Эрика пошла в бар вместе с Лаурой и Молли. Иногда они проводили вечер вместе. Сначала они поужинали, а потом отправились в бар, где пили водку и сплетничали насчет мужчин, работы и старика на Хаммарсё — совсем чуть-чуть. Был теплый летний вечер, и Эрика выпила слишком много. Эрика вообще очень чувствительная. В тот вечер она познакомилась с Томасом. Через девять лет, по дороге в Сунне, она подумает, что с того момента будто и не протрезвела до конца. Словно последний глоток водки, наполнивший бар сиянием и пробудивший оркестр, так и не выветрился, оставив в ее теле странный приглушенный звон.

Сидя за столиком у дальней стены бара, Томас пил пиво. Первой внимание на него обратила Молли. Потом на него посмотрела Лаура. И лишь затем — Эрика. Позже тем же вечером ее вырвало в такси прямо на Томаса.

— Я обычно так не напиваюсь, — оправдывалась она, стирая рвоту с его рубашки.

Поддерживая ее, Томас помог Эрике подняться по лестнице, довел до ванной комнаты, усадил на пол и облил теплой водой из душа. Помыл ей голову и обернул ее длинную тонкую шею полотенцем. Он сказал, что такой бледной кожи на шее еще ни у кого не видел. Словно у балерины. Так он сказал.

— Моя мать и есть балерина, — ответила она и заплакала.

Переодев ее в сухое — рубашку из хлопка и спортивные штаны, — он усадил Эрику на стул в гостиной, а сам пошел на кухню варить кофе. Она не хотела его терять. Она устала, ее тело ныло, словно после рождения ребенка она ни минуты не отдыхала. Боль не утихала. Сидя на стуле, она думала, что не должна потерять его.

— Эй, ты меня слышишь? — крикнула она.

— Слышу, — донеслось из кухни.

Эрика запела: