— Вот вы где, — раздался голос у меня за спиной.

Я обернулся. Крейс выходил из комнаты, которая, очевидно, служила ему кабинетом.

— Пожалуй, я уже мог бы приступить… к уборке, — сказал я.

— Да, да, хорошая мысль. Надеюсь, мое жилище не показалось вам склепом. Боюсь, тут все так запущено.

— С чего мне начать? Я подумал, что сначала можно было бы убрать ванную и кухню, а потом заняться всем остальным.

— Вы уверены? А я хотел, чтоб мы с вами выпили.

— Я быстро управлюсь, — пообещал я.

— Как вам будет угодно. Хотя это как-то не по-людски, ведь вы мой гость.

— Чем скорее я приведу в порядок дом, тем лучше будет для нас обоих, — твердо сказал я.

— Что ж, если вы настаиваете…

Мы покинули спальню, прошли по коридору и вновь оказались в портего.

— Те окна я тоже помою, впущу сюда свет. — Я показал на окна в конце холла, выходящие на канал. — А потом, когда закончу здесь, вы скажете, что нужно сделать на верхнем этаже.

— О нет, даже не думайте. Я сто лет туда не поднимался. Думаю, там настолько грязно, что убирать бесполезно.

Улыбаясь, он повел меня через двустворчатые двери, которые вели прямо на кухню, и показал на шкафчик под раковиной, где, как он думал, я мог бы найти инвентарь и средства для уборки. Я нагнулся, достал старое зеленое ведро, полное сухих тряпок, и грязные бутылки — все пустые — от отбеливающих, чистящих и дезинфицирующих жидкостей и порошков.

— Значит, вопрос решен, не так ли? — произнес Крейс, лукаво глядя на меня.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, убирать вам нечем, а я не могу позволить, чтобы вы покинули меня. В конце концов, вы ведь только что пришли. Это было бы неприлично.

— Но… это займет…

— Не спорьте. Мы выпьем, а потом все обсудим. Что вам налить?

После двух бокалов темного тошнотворно приторного хереса — на этот раз я успел быстро сполоснуть посуду — я наконец сумел отпроситься у Крейса и отправился на поиски хозяйственного магазина. Крейс потребовал, чтобы я отсутствовал не дольше пятнадцати минут. Я знал, что он не любит оставаться один, но не думал, что он говорит серьезно, отводя мне на покупки всего четверть часа. Когда я вернулся в палаццо с двумя пластиковыми пакетами, плотно наполненными бутылками с разведенной хлоркой, дезинфицирующим средством, жидкостью для удаления известкового налета, полиролью, резиновыми перчатками, новой щеткой для унитаза и двумя упаковками металлических мочалок и ветошей, Крейс стоял на верхней площадке лестницы во дворе и с выражением муки на лице смотрел на часы.

— Еще минута, и, боюсь, все было бы кончено, — тихо произнес он.

— Простите? — сказал я, бегом поднимаясь к нему по лестнице.

— Не обращайте внимания, — со вздохом ответил он. — Пустяки.

Я удостоверился, что Крейс, удобно устроившись в кресле гостиной, сидит и читает и под рукой у него полный бокал хереса, после чего принялся за уборку. Открыл окно в ванной, чтобы проветрить помещение, и поднял жалюзи, выбив облако пыли. Потом надел резиновые перчатки и первым делом взялся за унитаз. Залил его хлоркой и, оставив отмокать, почистил раковину. Затем снял занавеску для душа, отметив про себя, что надо будет купить другую, поскольку эта была сплошь поражена грибком, и принялся скоблить ванну. Основную грязь мне удалось отчистить, но по верхнему краю так и осталась темная полоса, повторяющая овал ванны. С помощью гибкого душа я смыл грязные разводы, вытащил из слива горсть желтовато-седых волос и еще раз протер эмалированную поверхность. Потом смел с пола волосы и обрывки туалетной бумаги, опорожнил мусорное ведро, заполненное использованной туалетной бумагой, старым пластырем и обрывками зубной нити. Вытер до блеска зеркало на дверце шкафчика над ванной, перебрал содержимое его полочек (огромное количество пластыря и снотворное) и отмыл сам шкафчик. Перед тем как поднять крышку унитаза, я пару раз спустил воду, опять налил хлорки и начал усердно тереть и скрести, отскабливая грязь.

Выбросив перчатки, в которых я работал в ванной, я надел новые и принялся убирать на кухне. В раковине высилась башня из грязной посуды, которую я осторожно разобрал, стараясь ничего не разбить. Когда на рабочем столе не осталось места, я стал ставить оставшиеся тарелки, чашки и миски на пол, застелив часть его старыми газетами. На дне раковины скопились остатки пищи: кусочки непрожеванного мяса, сгнившие овощи, несколько косточек и масса склизких зеленых волокон — все это источало жуткую вонь. Пальцем я провел по ободку слива, собрал мусор, спрессовал его в комок и бросил в черный мусорный мешок, потом начал мыть тарелки.

Интересно, давно Крейс живет вот так? Судя по той грязи, что меня окружает, по запустению и всеобщему беспорядку, похоже, он прекратил следить за своим жилищем несколько месяцев назад. Или, что более вероятно, он относится к тому типу людей, которые отказываются нанимать прислугу, — скорее всего, из гордости, а не по какой-то другой причине, — пока это возможно. Очевидно, недавно он огляделся и понял, что больше не может жить в таких условиях. Однако что же его прежний работник — юноша, занимавший мою комнату до меня? Состояние палаццо, заросшего грязью, говорит о том, что он прослужил здесь недолго. Или вообще нигде не убирался, кроме своей комнаты.

К вечеру мне удалось отдраить ванную и кухню, и я начал сметать пыль и паутину с гравюр в холле. На одной из них был изображен играющий на трубе ангел. Он стоял на шаре и держал венок. С одного боку от него стоял сатир, с другого — женщина в окружении научных и военных приборов. Наклонившись к гравюре, я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Я поднял голову. Крейс стоял в дверях гостиной и с улыбкой смотрел на меня.

— «Io son colei che ognuno al mondo brama, perche per me dopo lamorte vive», — произнес он на безупречном итальянском языке. — «Я — та, кого жаждет каждый человек в мире, ибо благодаря мне люди живут после смерти». Вот что там написано.

Я прищурился, пытаясь прочесть стихотворную фразу в нижней части гравюры.

— «Аллегория Славы», — объяснил Крейс, направляясь ко мне. Он повторил две первые строчки и продолжал: — «И если порок стремится лишь к тому, чтобы обрести награбленное, а добродетель ратует за благородную империю, я — бесчестие для первого и слава — для второй. Порок я клеймлю позором, а добродетели дарую почет, пальмовую ветвь и корону».

— Я не знал, что вы так превосходно говорите по-итальянски, — удивился я.

— Итальянский я знаю посредственно. А вот гравюра хороша, верно?

— Да, великолепна. Кто ее автор? — спросил я, пытаясь найти на гравюре подпись.

— Баттиста дель Моро. Создал он ее, как считается, примерно в тысяча пятьсот шестидесятом году. Но, на мой взгляд, она интересна тем, что, несмотря на морализаторские строки внизу, взор Славы обращен не на то, что олицетворяет благо, а на сатира — символ зла. И если не ошибаюсь, она им очарована, вы не находите?

Мне пришлось признать, что на гравюре Слава и впрямь отдает предпочтение пороку, а не добродетели.

В конце того первого дня на службе у Крейса я без сил упал на кровать. Сквозь щели в ставнях в комнату сочился лунный свет. Я лежал, слушая тихий плеск воды, и мне казалось, что я — персонаж какого-то сюрреалистического видения, пребываю в неком фантастическом мире. Я впервые встречал такого человека, как Крейс, и знал, что мне понадобится время, чтобы привыкнуть к его странностям. Во время скромного ужина, состоявшего из спагетти с томатами, базиликом и сыром пармезан, за столом на кухне я спросил, почему он решил обосноваться в Венеции и как выбрал это палаццо. Крейс попросил меня не обижаться (хотя в его поведении не было ничего оскорбительного) и отвечать отказался, заявив, что лишние подробности мне ни к чему. Главное, он здесь и сейчас, и это все, что мне нужно знать, подчеркнул он.

Я также понял, что всегда лучше дождаться, когда Крейс сам предложит тему для беседы. Он обожал говорить об искусстве — а мне нравилось его слушать, — и в тот вечер он рассказал, как приобрел большую часть своей коллекции: покупал произведения почти за бесценок двадцать — тридцать лет назад. Перечень имен, которые он назвал, вне сомнения, был впечатляющим. Помимо работ, что он уже описал мне, в его коллекции были рисунки и гравюры Палмы Джоване, Доменико Брузазорчи, Бенедетто Калиари и Доменико Тинторетто, картины Паоло Веронезе, Париса Бордоне, Моретто да Бресчиа и Лоренцо Лотто, а также великолепные изделия из стекла лучших венецианских мастеров.