– То есть, выходит, мы спали с Дьяволом?

– Кто знает? – сказала Аннасин. – Да и какая разница?

Потом они снова игрались втроем на холме, но луна все же скрылась, и ночь стала темной. Они попили воды из лужи, и Аннасин сказала:

– Не хочу показаться грубой, но мне нужно вернуться в деревню. Вернуться в свой человеческий облик. Может быть, это глупо. Может, не стоит это делать. Но мне нужно вернуться.

Марисет сказала:

– Я была хороша лицом, и у меня были прекрасные волосы. Но мне все равно не хватило бы смелости вернуться. Я лучше останусь здесь, на холмах. Какими холодными кажутся горы при свете звезд! Я снимаю с тебя свои чары, Аннасин, так что ты можешь вернуться в себя. Если вдруг что, ты сама знаешь, как убежать снова.

Аннасин спустилась с холма, словно текучая серая тень. Прокралась мимо коровников и амбаров, и никто ее не заметил – даже собаки не лаяли. Она вышла на улицу, и вот ее дом – темный, как черный провал в темноте. А во всех остальных домах горел свет.

Она побежала на постоялый двор, и кони у коновязи заржали, вращая глазами. Аннасин освободила свой дух, и ее кошачье тело растаяло, растворившись в воздухе. Мгновение головокружительного полета, и вот она уже снова она – у себя в теле и внутри дома.

Свет был тусклый и мутный, какой-то бурый, и она лежала на голых досках, а рядом лежали другие женщины, они плакали и стонали, а у нее все болело.

Она поняла, что в нее тыкали булавками и иголками и прижигали ее раскаленным железом, чтобы привести ее в чувства. Одежду на ней разорвали, и лохмотья были все в крови. И еще ее привязали – очень туго и крепкой веревкой – к крюку в стене, предназначенному для мясной туши. И не только ее, но и всех остальных.

– Смотрите, – раздался шепот. Это была Вебия, у которой кровоточили запястья и ноги, и висок тоже был разбит в кровь. – Аннасин пришла в себя. О Аннасин… спаси нас. Вызови демона, который нас освободит.

– Не могу, – сказана Аннасин. – Я не ведьма.

– Нет, ведьма, – воскликнула Вебия. – Я видела, как ты летаешь по небу.

– Ведьма-ведьма, – сказала Шекта, которую били кнутом, так что у нее на спине не осталось живого места. – Ты зажигаешь огонь только словом. Я подглядывала за тобой, я знаю.

– Кое-что я могу, – сказала Аннасин, – но далеко не все.

Старуха Марготта закашлялась и харкнула кровью. У нее были сломаны пальцы на правой руке. Она сказала:

– Я призывала властителей Ада, но они не пришли, предатели. Сорок лет я служила им верой и правдой. Дьявол ко мне приходил, ко мне в дом… мы с ним любились на кухне. Я все рассказала, чтобы остановить молот. Я была верной ему всю жизнь, но где он – тот демон, изливавший в меня свое семя?

Вдруг во мраке в углу что-то сдвинулось, раздался скрип отодвинутого стула, и в мутном свете возникла фигура охотника на ведьм. Его искаженное злобой лицо нависло над Аннасин – оно было желтым от света свечи, которую он держал в руке. Он выставил перед собой серебряный крест, и Аннасин поклонилась кресту, и охотник на ведьм резко отдернул руку.

– Ты насмехаешься над Господом, дрянь? – крикнул он.

Аннасин промолчала.

Охотник на ведьм плюнул на пламя свечи у себя в руке. Он сказал:

– Раз ты пришла в себя, ведьма, то говори. Где ты была? Куда летала на помеле или на черном коне, сотканном из самой тьмы? Кого ты отравила своими бесовскими зельями? Или ты отдавалась Дьяволу?

Аннасин сжала губы и процедила:

– Вам бы стоило пойти в церковь, святой отец, и помолиться о собственном здравии.

– Придержи язык, женщина. И не пытайся наложить на меня проклятие. Я под защитой Господа Всеблагого.

– Ты умрешь через семь месяцев, – сказала Аннасин. Да, ей бы стоило придержать язык. Она сама не понимала, что с ней такое. Но она знала, что говорит чистую правду, ибо видела, как у него из-под кожи проступает череп – словно кость в густом супе.

Охотник на ведьм ударил Аннасин кулаком в живот, и она отлетела к стене, и упала на пустое тело Марисет, и Вебия закричала:

– Пусть она скажет, где эта вторая ведьма. Пусть она скажет, где Марисет.

Но Аннасин не могла говорить, да и охотник на ведьм, похоже, был не особенно озабочен тем, чтобы добиться признания.

– Завтра вас всех сожгут, всех пятерых. Вас сожгут на костре, и вы отправитесь прямо в ад, где вам самое место и где Дьявол уже дожидается вас с вилами и ножами.

Старик ушел в угол, уселся на стул и налил себе еще вина.

Избитые и искалеченные женщины еще поплакали и постенали, но вскоре затихли.

Аннасин подумала о том, как она будет гореть на костре, и у нее сжалось сердце. Она ничего не могла сделать – ни для других, ни для Марисет. Каждый должен спасаться сам, если может.

Сквозь трещины в двери и грязные окна сочились чистые запахи ночи, которые заглушали вонь крови, и бесполезной боли, и страха, и истерзанной плоти.

Когда Аннасин в образе серой кошки опять поднялась на холм, Марисет со Стрелой игрались у ручья – били лапами по воде и смотрели на рябь, плещущую отражением звезд.

Марисет подбежала к ней и спросила, и Аннасин ответила – все, как есть, неохотно, но и не утаивая ничего. Кошки всплакнули. Но не слезами, как люди. Они поплакали у ручья, а потом подошли к Стреле, и он свернулся вокруг них двоих, и они уткнулись носами в его черный упругий живот – словно котята, пьющие молоко у кошки.

– Я расскажу вам еще одну сказку, – сказал Стрела. А в небе медленно и бесшумно кружили звезды.

Третья сказка – «Кот из башни».

Когда люди слышали этот звук, разносящийся эхом над засеянными полями вплоть до каменистых холмов, они говорили: «Что-то вороны раскричались» или «Слышите, какой гром». Или просто молчали, не говорили ни слова. Но у них было тайное имя для этого звука: они называли его перемолом, потому что больше всего этот звук был похож на скрип жернова.

Но что молол этот жернов? Похоже, что камни и кирпичи – перемалывал в пыль. А потом молол пыль. Бесконечно.

И что это был за жернов? Церковь стояла на плоской равнине, а в церкви жил и служил священник. Он был высоким, и черноволосым, и жирным, как боров, и он правил над этой землей, как царь. На священные праздники и святые дни в церкви было не протолкнуться; никто не решался не появиться на службе. Он – священник из церкви – читал резкие и жестокие проповеди. В нем не было доброты. Он говорил людям, что они закоснели в низости и что Бог их накажет за все грехи, и Бог в устах святого мужа был подобен яростному дракону. Потом он пускал по рядам серебряную чашу, и каждый клал в чашу дар – все, что он мог позволить себе, и чуть больше. А в дни, когда не было службы, он – священник из церкви – обходил их убогие хижины и дома побогаче, их фермы, и мельницы, и постоялые дворы. И все, о чем он просил, ему тут же давали – еду и питье, подарки, вино и одежду. Даже золотые кольца люди снимали с пальцев и отдавали ему – если они у кого-то были, золотые кольца, – и если ему вдруг хотелось забавы ради возлечь с девицей, она должна была беспрекословно прийти к нему. Если могли, люди прятали своих жен, дочерей и сестер – прятали, если могли, но могли они не всегда. Он был ненасытным и алчным, священник из церкви.

Но он был не простым священником. Иначе как бы он смог держать людей в таком страхе? Он был колдуном.

Иногда, по ночам, с верхушки церковной башни – высокой и крепкой башни, каковая пристала скорее господскому замку, нежели Божьему дому – изливался холодный свет, вонзавшийся в небеса. И те, кому была надобность выйти на улицу в полночь, сворачивали с дороги и обходили церковь стороной, по полям, так что тропинка там не зарастала.

Именно из башни, с самой ее верхушки, доносился тот непонятный звук, который люди промеж собой называли перемолом. Никто не знал, что это такое, – не знал и знать не хотел. «Совы», – говорили они. «Где-то гроза», – говорили они и укрывались с головой, лежа в своих постелях. Кое-кто втайне молился о смерти священника, но в ответ на такие молитвы с просившим случались ужасные вещи. Одному на ногу упал топор и отрезал ступню, так что человек остался калекой. Второй пошел ночью в холмы, и увидел там что-то, и лишился рассудка; пришлось посадить его на цепь.