С другой стороны бурелома Ханна делает глубокий вдох и ступает на яркий свет, оставляя позади древесные тени, лишаясь последнего шанса ничего не увидеть.

— Разве не здорово?! — закричала Джудит, — Разве это не самая прикольная вещь, которую ты когда-либо видела?

Кто-то сдвинул в сторону жестяные листы, колодец такой темный, что даже солнце туда не заглядывает. Потом Ханна видит широкое кольцо грибов, идеально ровный круг поганок, мухоморов и губчатых коричневых сморчков, растущих вокруг дыры. Жар струями поднимается от жести, танцующий мираж дрожит, словно воздух превратился в воду, музыка становится оглушительной.

— Я нашла это, — прошептала Джудит и изо всех сил закрутила крышку на банке. — Я нашла это и собираюсь сохранить. И тебе лучше держать рот на замке, или я никогда, никогда тебе больше ничего не покажу.

Ханна отводит взгляд от грибов, от открытого колодца, с краев поляны на нее смотрят тысячи глаз. Глаз, похожих на индиговые ягоды, рубины, капли меда, золото и серебряные монеты, глаз, похожих на огонь и лед, глаз, похожих на жаркие проникающие удары полночи. Глаз, наполненных невообразимым голодом, ни хороших, ни плохих, ни реальных, ни невозможных.

Что-то размером с медведя, сидящее в тени тополя, поднимает свою угольную голову и улыбается.

— Еще одна красавица! — ревет оно.

Ханна поворачивается и бежит.

— Но ты знаешь, что должна была увидеть в тот день, — говорит доктор Воллотон и слегка постукивает резинкой на конце карандаша по зубам. Есть что-то непристойно честное в выражении ее лица, думает Ханна, в методичном постукивании карандаша по совершенно белоснежным резцам с шикарным прикусом. — Ты видела, как твоя сестра упала в колодец, или поняла, что это произошло. Наверное, слышала ее крики о помощи.

— Может, я ее столкнула, — шепчет Ханна.

— Думаешь, именно это произошло?

— Нет, — отвечает пациентка и трет виски, стараясь массажем отогнать первую смутную пульсацию приближающейся головной боли. — Но мне лучше верить, что дело было именно так.

— Думаешь, с этим жить будет легче, чем с тем, что помнишь сейчас?

— Разве это не так? Разве не Легче поверить, что она разозлила меня в тот день и я столкнула ее? А потом придумала все эти сумасшедшие истории, чтобы не чувствовать вины за содеянное? Может, в этом причина кошмаров, моя совесть пытается силой принудить меня сознаться.

— А в чем тогда смысл камней?

— Я могла сама их туда положить. Выцарапала на них слова, спрятала там, где могла найти, потому что знала — так легче поверить. Чтобы у меня было нечто реальное, вещественное, прочное, напоминающее об этой истории, истории, предположительно ставшей правдой.

Длинная пауза чего-то похожего на полную тишину, только тикают часы на столе да карандаш постукивает по зубам психолога. Ханна быстрее трет виски, подлинная боль почти в досягаемости, ждет ее в следующей минуте или в следующей, огромная и абсолютная, темно-фиолетовый взрыв в венах багрянца и темноты. Наконец доктор Воллотон откладывает карандаш и глубоко вздыхает.

— Это признание, Ханна? — спрашивает она, непристойная честность растворяется, превращаясь в нечто похожее то ли на страстное предчувствие, то ли на простое научное любопытство, то ли на страх. — Ты убила свою сестру?

Ханна качает головой и крепко зажмуривается.

— Джудит упала в колодец, — спокойно говорит она. — Сдвинула крышку, слишком близко подошла к краю. Шериф показал родителям, где осыпался под ее весом маленький кусочек земли. Она упала в колодец и утонула.

— Кого ты так тщательно стараешься в этом убедить? Меня или себя?

— А ты думаешь, это имеет значение? — отвечает Ханна вопросом на вопрос.

— Да, — говорит доктор Воллотон. — Да, я так думаю. Тебе нужно знать правду.

— Какую? — спрашивает Ханна и улыбается, не обращая внимания на боль, набухающую за веками.

В этот раз психолог не ответила, позволив просидеть пациентке перед ней, пока часы не показали, что время сеанса вышло.

Питер Маллигэн передвигает черную пешку на две клетки вперед, Ханна берет ее белым конем. Он даже не старается сегодня, это ужасно ее раздражает.

Питер пытается изобразить удивление от потери еще одной фигуры, потом притворяется, что хмурится, и обдумывает следующий ход, говоря:

— По-русски полынь иногда называют чернобылем. Келлерман был недоволен?

— Нет. На самом деле он сам решил перенести съемку на вторую половину дня. Вроде все в порядке.

— Маленькие чудеса. — Питер вздыхает, берет ладью и ставит ее на место. — Так ты пойдешь на вечеринку к антропологу?

— Да. Пойду.

— Месье Ординэр. Думаешь, он родился с этим именем?

— Думаю, мне совершенно все равно, если только его чек не примут в банке. Тысяча долларов за участие в маскараде. Всего-то несколько часов. Я была бы дурой, решив не пойти туда.

Питер снова берется за ладью, покачивает ею в воздухе, дразня Ханну:

— Кстати, к вопросу о его книге. Я тут вспомнил ее название, но снова все позабыл. В любом случае речь там шла о шаманизме и существах, изменяющих форму, вервольфах, масках — в общем, все в таком духе. Продал довольно много экземпляров в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, потом книга исчезла с лица земли. Можешь найти о ней что-нибудь в Интернете.

Питер делает ход и отводит руку.

— Не надо, — замечает Ханна. — Это мат.

— Ну ты хоть позволь мне проиграть самому, дорогая, — хмурится он, притворяясь оскорбленным.

— Ну а я еще не готова идти домой, — отвечает Ханна, и Питер Маллигэн продолжает трястись над доской, рассказывая о забытой книге месье Ординэра.

Спустя какое-то время она встает и снова наливает обоим кофе. На подоконнике кухни сидят два голубя, черный и серый, смотрят на нее бусинами глаз цвета мочи. Это о чем-то напоминает ей, но она не хочет вспоминать, а поэтому костяшками пальцев стучит по стеклу и прогоняет их прочь.

Старуха по имени Джеки так и не приходит к ней. Вместо нее появляется мальчик четырнадцати-пятнадцати лет, максимум шестнадцати, его полированные ногти цвета красного мака гармонируют с алыми губами, на нем шелковые одежды, украшенные павлиньими перьями. Он открывает дверь и встает там очень тихо, наблюдает за ней, ждет без единого звука. На его гладком лице застыло что-то вроде благоговейного страха, и в первый раз Ханна чувствует себя не просто обнаженной, а голой.

— Они готовы ко мне, наконец? — спрашивает она, стараясь не выдать голосом свою нервозность, потом поворачивает голову, чтобы украдкой в последний раз посмотреть на Зеленую фею в зеркале оправы из красного дерева.

Там никого нет, ни ее, ни зеленой женщины, ничего, кроме пыльной комнаты, забитой антиквариатом, красивых дорогих ламп, обоев цвета спелой клюквы.

— Моя Госпожа. — Голос мальчика хрустит обломками кристаллов, он приседает. — Двор готов принять вас, он в вашем распоряжении.

Он делает шаг в сторону, позволяя ей пройти; музыка на вечеринке неожиданно становится очень громкой, меняет темп, ритм приобретает бешеную скорость, тысячи нот и ударов в барабаны рушатся, падают, преследуют друг друга.

— Зеркало, — шепчет Ханна, указывая на него, туда, где было ее отражение, поворачивается обратно, и на месте мальчика стоит маленькая девочка в перьях и гриме, похожая на ее близнеца.

— Это маленькое создание, моя Госпожа, — говорит она сверкающим, расколотым языком кристаллов.

— Что происходит?

— Двор собирается, — трезвонит девочка. — Они все ждут. Не бойтесь, моя Госпожа. Я покажу вам путь.

"Тропинка, тропинка через лес к колодцу, путь вниз, в колодец…"

— У тебя есть имя? — спрашивает Ханна, удивленная спокойствием своего голоса; все смущение, неловкость, оттого что стоишь обнаженной перед ребенком, и страх, что она больше не видит себя в отражении, прошли.

— Мое имя? Я не такая глупая, моя Госпожа.