Странно. Ко мне вообще редко кто заскакивал на огонек. К тому же я никого не знал вне института.

Кстати, Лев, накануне я разделался с поручениями агентства: серией скромных запросов в местные посольства и (вот удивительно!) книжные магазины. Спускаясь по лестнице, я ожидал, что нежданный гость как-то связан с этими действиями. Или что это мой неуловимый спутник из госбезопасности.

Но в фойе меня ждал какой-то — другого слова не подберу — обломок кораблекрушения.

— Dobry den, — сказал он, не отрывая глаз от собственных башмаков.

Он был совершенно лыс, за исключением нескольких жидких прядей седых волос, с красноватыми слезящимися глазами и мелко трясущимися руками.

Он назвал мое имя и фамилию, хотя имя в его произношении прозвучало как «Стефан».

— Да, — ответил я. — Апо[16]

Он вытащил из кармана клочок зеленой бумаги. Я взял.

На обрывке оказалось грубо нацарапанное послание: «Стивену Мэдисону: Стрелецкий остров, восточный берег, 16.00. Хастрман».[17]

Хастрман?

Фамилия показалась мне смутно знакомой, хотя она определенно не связывалась в моем сознании с делами недавнего времени.

— Nashela[18],— буркнул бродяга и двинулся к двери.

Я вскинул руку.

— Подождите! Prominte![19]

Он остановился, переминаясь с ноги на ногу.

— Кто такой Хастрман?

Оборванец покачал головой и перевел взгляд на Якоба.

— Nerozum'm, — сказал он. («Не понимаю».)

Прислонившийся к косяку Якоб перевел вопрос и внимательно выслушал ответ.

— Он говорит, что написал записку по просьбе старого джентльмена, которого никогда раньше не видел, на мосту Легии. За доставку ему заплатили сто крон.

Обломок кораблекрушения, шаркая, удалился. С видимым облегчением Якоб затворил дверь.

Моим контактным лицом в институте был Пол Доусон.

Я его отыскал в мансардном кабинете и шлепнул записку на стол возле чашки с чаем. Доусон слегка — но только слегка — нахмурился.

— Госбезопасность не нанимает бродяг, — сказал он. — Как насчет типов, которых ты прижал в посольстве? Их дружки?

— Возможно. Хотя не думаю.

Я размышлял о подобном повороте еще в кофейне «Славия» и пришел к выводу, что с моей стороны проколов не было.

— Хастрман… — протянул Доусон. — Может, это имя, а может, название одной из диссидентских групп, но уж точно не диссидентский modus operandi.[20] Хочешь пойти?

Я кивнул.

Кивнул, чувствуя все тот же трепет, Лев, — возбуждение от ощущения себя действующим лицом шпионского романа.

— Я поищу это имя в наших книгах, вдруг что всплывет. — Он предложил мне своего коллегу, но я отказался. —

Записывай все, что будет говориться. Порядок тебе известен.

Назначенный час близился, и я, в зимнем пальто, шляпе и перчатках, потащился к Влтаве.

Дворники уже расчистили дорожки от снега.

Что-то недоброжелательное чудилось в этой брусчатке. Булыжники, казалось, получали удовольствие, неожиданно вырастая под подошвами; каждый шаг противоречил тому, что видели глаза, напоминая мне, что я не пражский уроженец.

Стрелецкий остров замаячил над водой, и я вдруг понял, что совершенно не представляю, как туда добраться. На лодке? Нанять лодку так поздно в субботу — в день, когда даже кофейни закрыты? Тут я заметил, что от моста Легии, пересекающего остров, падает к земле крутая лестница.

Спустившись по ней, я, как хороший шпион, изучил узкую полоску мрачного парка. Заснеженный газон, лавки, тропинки — все было пустынно. Слева за домами Старого города садилось солнце, длинные тени стелились по земле.

Вдалеке в здании итальянского стиля горели огни. На острове, сидящем так низко, под самыми берегами Влтавы, царила «подводная» атмосфера.

Я пересек площадку, миновав несколько вычурных железных фонарей и одинокую статую нимфы со скромно опущенными долу очами, и приблизился к скамье под развесистым дубом. Бетонный волнолом заслонял береговую линию, где хихикающие волны лизали камень.

Смахнув пушистый снежок, я сел на лавку. По ту сторону реки тускло светился Народный Театр. Выбранное мной место отлично просматривалось с лестницы и из окружающего парка: мой загадочный связной должен был без труда найти меня.

Я вынул записку и прочел ее еще раз, размышляя о запросах, которые сделал в посольствах Старого города и книжных лавках Еврейского квартала. В сущности, это была довольно рутинная информация (хотя и «прижимающая» кое-кого, как выразился Доусон).

На другом берегу церковные колокола отбили время.

Когда я поднял глаза, у стены стоял старик.

Высокий, широкоплечий, с длинными седыми волосами, острым взглядом и типично славянским носом. Он был в зеленом плаще поверх серебристой, с высоким воротником рубашки.

— Dobry vecer.

Я поднялся:

— Рапе Хастрман?

— Апо, — подтвердил он, чопорно поклонившись. — Я — он. — Старик говорил низким, глубоким голосом, с сильным акцентом.

Наша беседа сейчас передо мной — запись в моем маленьком блокноте. И хотя страницы, мягко скажем, подмокли, большинство слов вполне читаемы.

Я представился.

С официальностью, свойственной военным (так я написал, прибавив «сторонник бывшего президента Масарика»),[21] он поблагодарил меня за то, что я согласился встретиться с ним, еще раз поклонился и жестом предложил сесть. Затем опустился рядом со мной, скрестил длинные руки на коленях и после обмена несколькими ничего не значащими вежливыми замечаниями сказал:

— Я представляю… группу, пан. Группу Старой Праги. Мы хотели… общения, — Его бледно-голубые глаза пристально сверлили меня. — Встретиться с одним из… ваших.

Из моих?

— В смысле — с кем-то из института? — прикидываясь туповатым, переспросил я. — С ученым?

Шпион?

— Да. Можно сказать… с ученым. Из Америки. — Он улыбнулся, обнажив желтоватые зубы.

Помню запах имбиря и только что срубленного дерева.

— Вы выбрали интересный способ назначить встречу, пан Хастрман. — Я помахал запиской.

— Он показался мне… безопасным, сэр. Стрелецкий остров издревле любим нашими.

Сколько ему лет? Глубокие морщины бороздили лоб и подчеркивали переносицу старика. То ли восемьдесят, то ли шестьдесят — я не мог сказать наверняка.

— Чем я могу вам помочь, пан?

По меньшей мере на полминуты он погрузился — так мне показалось — в медитацию.

Я озирал ближайший парк, поглядывая через плечо на лестницы.

— Произошли… перемены, сэр. — Он сделал паузу, глубоко вздохнул. — Перемены с нашей… землей. С Прагой. — Английский давался ему трудно, слова как бы выползали из самой глубины его груди и, отчетливые, короткие, тяжело падали с языка.

— Перемены? В status quo?[22]

Он медленно кивнул.

Я рискнул:

— Ваше правительство, пан, оно не следует всем идеалам перестройки. Я говорю о Гусаке.[23] Ваша группа не согласна с ним?

Рассеянная улыбка. Любезная, затем резкая — он бросил взгляд на огни Праги на том берегу и чайку, кружащуюся над водой.

— Нас… не омывает море.

Смутившись, я попросил его повторить. Он повторил и добавил:

— Великое море. Его недостает. Они скучают. — Глаза старика следили за каллиграфическим полетом птицы. Я невольно заметил, какие гладкие у него волосы. — Более того, эти… севшие на мель… здесь.

— Боюсь, мистер Хастрман, я вас не понимаю. Nero-zum'm, — вставил я на всякий случай.

Улыбка. На миг глаза его блеснули, словно поймав лучи меркнущего солнца.