Не спорю, и меня, подобно тысячам туристов, очаровал и покорил собор Святого Вита, его почерневшие шпили с бойницами, вспарывающие серые тучи, что, впрочем, не мешало мне беспокоиться о том, как бы не подхватить пневмонию. Я как-то не жаждал познакомиться с местной системой здравоохранения. Так что я нашел славное местечко на Карловом мосту, с которого Градчаны казались картинкой в исторической книге, обрамленной замысловатым узором красных черепичных крыш Малой Страны, тянущихся до самой Влтавы. Разглядывая дивный вид, я вспоминал легенды о безумном императоре Рудольфе II[4] и его вечно меняющей состав свите астрологов, астрономов, шарлатанов и юродивых, наводнявших город в XVI веке, когда Прага была центром Священной Римской империи.
Карлов мост открыт только для пешеходов. В тот день я был единственным, кто неспешно прогуливался среди суетливой толпы, и единственным, кто останавливался перед каждой из тридцати двух статуй. Некоторые показались мне великолепными, некоторые — уродливыми, почерневшими от старости и копоти.
Я как раз оторвался от созерцания святого Яна Непомуцкого[5] и глядел на текущие речные воды, когда впервые заметил этот остров. Не остров Кампа,[6] который, в сущности, не совсем остров, но тот крохотный, настоящий остров на юге, который называется Стрелецкий; когда-то он служил пристанищем для наемников Рудольфа.
Вдоль берега у кромки воды теснились голые зимние дубы. За ними виднелся сырой унылый парк, а на южном берегу маячило какое-то строение в итальянском стиле.
А мимо стремительно бежала Влтава, катя свои зеленовато-серые воды.
Несколько лет спустя, во время памятного наводнения 2002 года, Си-эн-эн показало вздувшуюся реку примерно с того самого места, где я стоял: ревущие волны, которые несли вырванные с корнем деревья, и Стрелецкий остров, почти скрывшийся под водой.
В тот решающий день я поступил, как поступил бы любой турист, — и как, без сомнения, поступил Эрл.
Чернь, золото и зелень — написал я выше о своем первом впечатлении от Праги. Бродя по Стару Месту, я обнаружил и другие яркие цвета: красный цвет крыш, бледно-розовый и голубой — фасадов многоквартирных домов, серебряный и серый — булыжников мостовой. Я прошел на север к Еврейскому кварталу по извилистым улочкам, таким узким, что они могли вызвать клаустрофобию. Река служила надежным ориентиром: надолго заблудиться здесь невозможно. На Староместской площади возвышалась статуя Яна Гуса, реформатора-протестанта, в окружении судящих его католиков. Знаменитые Пражские куранты — астрологические часы, этот аттракцион для туристов, сами собой отбили полдень, и фигуры Смерти и апостолов поехали по кругу. Я прошел мимо них к храму Девы Марии перед Тыном,[7] с парой серых башен, увенчанных черными крышами. Колокольни храма отчего-то напомнили мне шляпы ведьм. Хотя многие считают эту церковь бриллиантом среди пражских зданий, меня потрясла ее архитектурная мрачность. История повествует о всяких ужасах, творившихся в тенях этого костела, таких, например, как казнь политических заговорщиков в 1437 году, когда люди, идущие по камням Тына, находились по щиколотку в струящейся крови; или о том, как летом 1626 года на виселицу отправили дюжину молодых женщин, обвиненных в колдовстве, — их тела висели, пока не иссохли, после чего трупы обезглавили, а головы бросили во Влтаву.
У моей матери был фолиант XIX века с картинами мастеров Средневековья и эпохи Ренессанса — Фра Анджелико[8] Питера Брейгеля Старшего,[9] Босха.[10] (Она оставила альбом в наследство Женевьеве — я помню, как мы с Эрлом однажды листали его на зимних каникулах у тебя дома.) Глядя снизу вверх на островерхий Тын с его древними фасадами, я переживал те же впечатления, как и тогда, когда впервые смотрел на старые страницы книги, — картины рождали в моем детском сознании пугающее чувство перемещения; я по сей день вижу их потускневшее масло, которым выписан мир, во всем противоречащий историческим книгам, их гротескную образность, намекающую — пусть и вскользь — правдивостью кошмарных деталей на некую странную, глубинную реальность.
В Тынском храме похоронен астроном Тихо Браге.[11]
Желая посмотреть на гробницу за алтарем, я прошел по Тынской школе (поздняя пристройка) к церковным дверям только для того, чтобы обнаружить, что они заперты. Я был один — и все же не одинок. Из расщелины возле готической арки выглядывало маленькое каменное личико, круглощекое, мрачное, — след какой-то более ранней постройки. Древние глаза словно отказывались верить в мой внешний вид. Впрочем, и мне эта физиономия не приглянулась.
Прости, если сочтешь, что я отклонился от темы. Но я сразу подумал о Тыне после того, как узнал (из газетной статьи), что последнее свое электронное письмо Эрл, как выяснилось впоследствии, отослал из кафе «У Гашека», расположенного всего через одну улицу от Тына и могилы астронома.
Прервался ненадолго — давал отдых руке.
Поскольку я обычно печатаю, то порой забываю, как важны для письма безымянный и мизинец.
Впрочем, полагаю, ты разберешь мои каракули.
Есть еще одно важное обстоятельство. Постараюсь пояснить.
Во время моей чудесной прогулки я набрел на огромный концертный зал у Влтавы — Narodni Divadlo, что значит «Народный Театр». Сверкающий зеленью и золотом грандиозный изящный профиль здания выделялся среди барочной архитектуры: округлая линия крыши напоминала изысканно украшенный кремовый торт (иного слова не подберу), усыпанный золотыми блестками, со статуями на фронтоне. Больше всего меня поразил возница, будто готовый вот-вот погнать своих коней в небо.
Афиша извещала о том, что сегодня дается легендарная опера Антонина Дворжака[12] — «Русалка». Чуть раньше, у галереи Рудольфа, к северу от Карлова моста, я задержался у его памятника, ведь Дворжак — мой любимый композитор. И теперь меня порадовало, что — вот повезло! — сегодня в семь я смогу услышать его дивную музыку.
Я купил билет и провел оставшиеся до спектакля часы в ресторанчике через улицу, что назывался «Кавярня[13] Славия».
Я был наслышан о репутации этого заведения — мол, тут излюбленное место встреч как диссидентов, так и чиновников госбезопасности, — но в тот день кофейня с интерьером в стиле ар-деко, сочетающего причудливые формы и яркие краски, была почти пуста. Я занял столик возле высоких окон, смотрящих прямо (или, точнее, снизу вверх) на здание театра. Ничего примечательного не произошло, так что вскоре я задумался — заблуждаясь, Лев, весьма заблуждаясь, — а то ли это место, где я сумею привлечь внимание диссидентского сообщества?
Народный Театр грандиозен как снаружи, так и внутри — с его зелеными и золотыми балконами и ложами, с бархатными бордовыми креслами в партере. По обе стороны сцены расположены царские ложи, украшенные статуями нереид, поддерживающими тяжелые багряные пологи. Огромная фреска под потолком продолжает греческую тематику.
Мне досталось отличное место: шестой ряд, в центре. Зрители медленно фланировали по залу со строгим и торжественным видом — мужчины в неброских костюмах и женщины, одетые лишь чуть-чуть наряднее.
Лампочки в люстрах потускнели.
Появился дирижер, встреченный вежливыми аплодисментами.
Не стану описывать действие. Знаю от Женевьевы, что ты уважаешь Моцарта и Россини, — возможно, это распространяется и на Дворжака. В любом случае, если захочешь, найди либретто в Энциклопедии Грова[14] у себя в библиотеке. Русалка — это такая водяная нимфа, влюбившаяся в человека. Грустная опера. А какая опера не грустна? Музыка, однако, мелодична и прекрасна до дрожи. Когда невидимый оркестр заиграл робкую, трепетную прелюдию (что не мешает ей быть зловещей, как и замыслил Дворжак), точно теплые струи омыли меня, изгоняя из костей холод.
