— Я сперва и сам был не в восторге от этого переезда: очень уж тут до всего далеко, — виновато признался Барстоу, — но потом попривык, научился видеть здешние места по-новому и в конце концов понял, что они меня по-настоящему вдохновляют!

— А вот это уже интереснее, — пробормотал Рэтч. — И вообще, Эрнестина, разве можно упрекать беднягу Барстоу за то, что он поселился в таком захолустье? Жилье теперь стоит так дорого, что большинству художников — за исключением разве что совсем уже баснословно популярных — приходится ютиться в каких-нибудь богом забытых трущобах вроде здешних.

И он бросил со своей высоты милостивый взгляд на Барстоу, а затем наклонился и крепко, хозяйским жестом сжал его узкие плечи ручищами, облаченными в перчатки.

— Но не будем об этом, не правда ли? Я нутром чую: то, что мы сейчас увидим, с лихвой искупит все тяготы долгого пути!

И с горделивой плавностью он стал увеличивать угол наклона своего тела, пока его широкая розовая физиономия едва не коснулась лица Барстоу. Галерейщик уставился на художника со странным выражением, в котором сочетались лукавство и любовь.

— Ведь я прав, Кевин? — прошептал он. — Я ведь всегда чую прорыв, не так ли? Могу ли я надеяться, что задатки, которые я всегда в тебе прозревал, распустились наконец пышным цветом?

Ощутив на себе дыхание Рэтча, щеки Барстоу мелко, по-мышиному, задергались, и он робко улыбнулся, как напуганный ребенок при виде Санта-Клауса, который, к его ужасу, вдруг вывалился из каминной трубы.

— Думаю, да, — прошептал он в ответ, — Я почти уверен!

Рэтч смерил его продолжительным взглядом и только потом разжал руки и широким жестом указал на дверь в мастерскую.

— Так веди же нас! — воскликнул он.

Без дальнейших рассуждений вся троица занялась делом: Барстоу вежливо и скромно подводил Рэтча и Эрнестину то к одной, то к другой работе, ступая неслышно и лишь изредка позволяя себе бросать в сторону галерейщика косые короткие взгляды, между тем как этот гигант задумчиво и грациозно переходил от картины к картине.

Привычно и смиренно, как псаломщик в церкви, Барстоу переносил картины, осмотренные Рэтчем, к противоположной стене и бережно расставлял перед ним новые, которые хотел показать следом.

Пот жирной липкой пленкой — как надеялся Барстоу, не слишком заметной — покрывал его лицо и ладони, и время от времени его руки от самых плеч сотрясала судорога, особенно когда он устанавливал очередную картину на мольберт или аккуратно составлял в ряд несколько полотен из одной серии. Ценой невероятных усилий он заставлял себя дышать ровно и тихо.

Художнику пока еще не удалось понять, насколько Рэтчу нравятся его новые работы, но он чувствовал, как внутри разрастается надежда. Галерейщик не произнес ни слова с тех пор, как начал свой медленный обход владений Барстоу, но он был столь явно поглощен картинами и так внимательно их изучал, что художника охватило воодушевление.

Время от времени Рэтч в молчании замирал перед какой-нибудь из картин, созерцая ее задумчиво и неторопливо, и это был очень хороший знак, но, когда он стянул наконец перчатки и затолкал их в карман своего каракулевого пальто, чтобы поднять руку и легко ущипнуть толстыми, но чуткими пальцами свои сладострастно надутые губы, Барстоу охватило истинное ликование, ибо по многолетнему опыту он знал, что этот жест означает полнейшее и окончательное одобрение.

Прошел добрый час, показавшийся художнику веком, когда Рэтч наконец остановился перед финальной картиной: это было огромное полотно, изображавшее обнаженную женщину гигантских размеров, мечтательно глядевшую в центральное окно этой самой художественной мастерской, наблюдая за голубями, которые клевали с карниза хлебные крошки.

Рэтч долго простоял без движения, в полном молчании, а затем его губы искривила довольная гримаса, медленно расплывшаяся в улыбку, которая становилась все шире и шире, пока Рэтч не обернулся к Барстоу, чтобы в полной красе продемонстрировать ему свой знаменитый пугающий оскал и взорвать затянувшуюся тишину яростными аплодисментами.

— Браво, Кевин, браво! — воскликнул он, широко раздвинув руки, подобно конферансье знаменитого цирка, и окидывая счастливым взглядом картины, во множестве расставленные у стен. Эрнестина, которая все это время таскалась по пятам за своим боссом, безмолвно наблюдая за происходящим, признала наконец перспективность предлагаемого арт-проекта, обозначив это тем, что извлекла из своего портфеля блокнот и тут же принялась торопливо стенографировать каждое произнесенное слово, могущее иметь историческое или юридическое значение.

— Спасибо, Макс, — ответил Барстоу. — Большое тебе спасибо!

— Да нет, Кевин, что ты! Это тебе, тебе спасибо! — возразил Рэтч, изящным жестом обводя комнату своей огромной лапой. — Ты не только обеспечил и себе, и моей галерее невероятную прибыль; я убежден, что ты снискал себе вечную и бессмертную славу!

Кровь ударила Барстоу в голову, и он несколько мгновений пребывал в страхе, что сейчас рухнет в обморок от счастья. Галерейщик всегда подбадривал его, иногда даже весьма недвусмысленно, но такой головокружительной похвалы художник еще не удостаивался ни разу.

В полуобморочном состоянии, затуманенным взглядом он наблюдал, как Рэтч вальсирует от картины к картине, нежно похлопывая их по верхней рейке подрамника или поглаживая по боковым сторонам, а порой даже останавливаясь, чтобы вдохнуть аромат красок.

— Ради этих полотен, дружище, ты и явился на свет, — приговаривал он. — Все, сотворенное тобою прежде, было лишь обещанием, туманным намеком на то, что ты создал теперь!

Он остановился перед картиной, изображавшей горбатого, гротескного продавца газет, который подслеповато выглядывал из маленького темного окошечка своей конуры, примостившейся на тротуаре, сплошь оклеенной газетными заголовками, кричащими о войне и чуме, и разворотами бульварных журналов, украшенных яркими фотографиями убогих уродцев и истеричных знаменитостей, — и милостиво улыбнулся пугающему, меченному оспой личику этой нелепой твари, глядящей на зрителя своими сощуренными крокодильими зенками.

— Это особая, убедительная манера, позволившая тебе запечатлеть низкую, пресмыкающуюся природу этого подлого типчика, достоверность, с которой ты изобразил его нечеловеческую, в общем-то, сущность, потрясает до глубины души, — ласково прошептал Рэтч, осторожно поглаживая шляпки канцелярских кнопок, которыми полотно было пригвождено к подрамнику.

Он сделал шаг назад и продолжил осмотр картин.

— Да, сынок, Бэкон рядом с тобой — ничто, — бормотал он, — да что там Бэкон — даже Гойя!

— Даже Гойя? — выдохнул Барстоу, затем вдруг задохнулся и, чтобы не рухнуть на пол, с трудом добрался до испятнанного краской табурета. — Ты сказал, даже Гойя?

Рэтч усмехнулся живописцу со своих царственных высот, и впервые за все долгое время сотрудничества с этим прославленным антрепренером от живописи Барстоу показалось, что сияющая белоснежная дуга его улыбки излучает материнскую нежность.

— Да, даже Гойя, — прошептал Рэтч, ласково потрепав художника по бледному, орошенному потом лбу. — Подумать только, что все это зародилось в твоей нелепой маленькой черепушке. О, эта тайна творческого гения — величайшая из тайн!

Подойдя к чрезвычайно зловещей картине, на которой была изображена витрина местной мясной лавки, до отказа забитая поблескивающими на солнце частями расчлененных животных, аккуратно разложенными для привлечения покупателей, Рэтч с лукавым выражением принялся ловко передразнивать интонации экскурсовода.

— На этом полотне вы видите, как художник, не говоря ничего напрямую, тонко подводит нас к мысли о том, что мясо, представленное на витрине, может иметь куда более жуткое происхождение, чем то, что указано на ценниках. Как вы полагаете, к примеру, вот этот аппетитный кусок с большой круглой костью — это кусок баранины? или, быть может, его отрезали от бледной, нежной ягодицы девчонки, что училась в ближайшей школе? а? как вы думаете?