Ты ведь не знаешь, отчего этот шум происходит и что он означает. Ты ведь никогда ничего такого не видел. Никто никогда тебе об этом не рассказывал. Ты просто слышишь страшный шум где-то там за стенкой.

Если со стороны кажется, что я зациклилась на этой теме, скажем за это спасибо Денике. Помнишь, я уже упоминала о ней? Недавно на собрании она стала рассказывать о дне, который предшествовал ее выкидышу, — о таком еще никто не говорил. Она жила рядом с аэропортом, ее дом был расположен под траекторией полетов. В тот день в двух кварталах от ее дома разбился рейсовый самолет. На место катастрофы съехались машины "скорой помощи", пожарные наряды и прочая техника. И несколько часов кряду в ее районе завывали сирены и кричали люди.

Деника считает, что выкинула из-за стресса, который испытала в тот день.

Иногда, когда я представляю все то, что ты должен слышать, мне кажется, что мы все, живущие здесь, должны перед тобой извиниться.

Как я уже говорила, сейчас группы поддержки превратились в способ существования.

Но теперь и ты подвергаешься опасности.

Я уже писала, что выкидыши стали происходить повсюду? Можно подумать, что появился некий вирус, вот только никто не может найти ни единого подтверждения его существования. Но это не мешает некоторым делать поспешные выводы. Они приезжают сюда издалека и смотрят на нас, на первых, кого это коснулось, как на источник заразы. Им нужен кто-то, кого они могут обвинить в своих потерях, а мы оказываемся самыми подходящими "тифозными Мэри".

Сегодня рано вечером они забросали зажигательными бомбами два места, где собрались другие группы. Никто не пострадал, но невежество и ненависть этих людей выше моего понимания. В новостях передавали репортаж о том, что случилось, я смотрела и думала: неужели это наше будущее?.. Мы потеряли наших детей и стали париями, и за это нас надо изгнать, обречь на вымирание.

Я не знаю, что хуже — попытаться изгнать обиду и боль из моего сознания, рассказывая тебе о них, или жить с этим. С какой стороны ни посмотри, у меня такое чувство, что я подвергаю тебя опасности, будто это может просочиться в тебя.

Мы не можем себе это позволить. Ты даешь мне силы, понимаешь?

Ты слишком маленький, чтобы на тебя можно было опереться, и все же ты даешь мне силы идти дальше.

Ты спишь, Головастик? Тебе там снятся сны?

Когда мы наблюдаем за спящими котами или собаками, а они дергают лапами и щелкают зубами, мы считаем, что им снятся сны, так почему не могут видеть сны неродившиеся дети? Тебе просто снится что-то другое, чем нам, верно? Тебе не могут сниться вещи, которых ты не видел, потому что ты еще вообще ничего не видел. Ты ничего не нюхал, ничего не пробовал на вкус, так что ни запахи, ни вкусовые ощущения тебе тоже не могут присниться. Ты можешь только чувствовать и слышать. Это все, чем может заняться твой развивающийся мозг.

Возможно, теперь я хотя бы отчасти знаю, на что это похоже, потому что вчера мне приснился такой сон. Мне снилось, каково это — быть тобой. Ты лежишь свернувшись калачиком, тебе мокро и тепло, вокруг кромешная темнота, и, кроме этого места, ничего не существует. Я погрузилась в себя… буквально. И это было прекрасно, прекрасно до тех пор, пока не начался этот шум. Атмосфера стала гнетущей, все вокруг начало сжиматься… словно я была в рюкзаке, а кто-то затянул шнур и принялся закручивать рюкзак. Рюкзак вертелся и вертелся, и места для меня оставалось все меньше и меньше. И некуда деться от шума, от этого пронзительного скрежета, который ревет, пульсирует и все накатывает, накатывает, накатывает…

Тебе снилось такое, Головастик? Это было твоим сном?

Мы постоянно делимся друг с другом. Кислород, еда, кровь — у нас все общее. Если мы обмениваемся такими сокровенными вещами, почему мы не можем обмениваться снами?

Я проснулась, ты толкался у меня в животе, но толчки были не такими, как я привыкла. Они не были… сильными. Скорее было похоже, что ты тихонечко стучишься изнутри или просто дрожишь. За пять секунд я перешла от крепкого сна к состоянию абсолютного ужаса. И поэтому я сделала единственное, что могла придумать: взяла свою самую нежную флейту из кленового дерева и постаралась успокоить тебя, как-то сказать тебе, что все будет хорошо… и плевать, если мистер Ж*** наверху проснулся и посмотрел на часы.

Кажется, у меня получилось — ты затих, и можно было спать. Вот только ущерб уже был нанесен. Не тебе, мне. Настал мой черед просыпаться от кошмарных снов. Следует ли мне рассказывать тебе об этом? Ты сочтешь меня глупой, если я расскажу. Но если я этого не сделаю, ты будешь разочарован.

Ладно, хорошо…

Я как будто очутилась в классе, где собирается наша группа. Всё вроде бы нормально, но было понятно, что в это помещение уже давно никто не заходил. Никто не являлся сюда, чтобы получать знания, никто не приходил, чтобы изливать душу. Вообще никто сюда больше не приходил. Все, что осталось в классе, — толстый слой пыли да пара стульев. Я устроилась на стуле возле доски, которая стояла в самом центре класса, — обе ноги на полу, спина прямая, все в соответствии с требованиями строгих учительниц. А потом вошел ты… вернее, вполз. Тебе было всего несколько месяцев. Я наблюдала за тем, как ты выполз в начало класса, потом повернул и пополз вдоль стены слева от меня. И все это время, двигаясь вдоль плинтуса, ты периодически останавливался, чтобы съесть отвалившиеся от стены куски краски. Используют еще краски на свинцовой основе? Не думаю, но это не имело значения, потому что помещение было таким заброшенным. Я пыталась сказать тебе, чтобы ты не брал краску в рот, но ты, казалось, совсем меня не слышал. Ты просто продолжал двигаться вперед, пока не исчез из виду в той части класса, что была за доской. Я видела след, который ты оставил в пыли, время от времени слышала, как ты что-то ешь, и ждала, когда ты снова появишься в поле моего зрения у правой стены класса. Только ты так и не появился. А я не могла повернуться и посмотреть, где ты и что с тобой случилось… потому что мне не разрешили.

Если мы делимся снами, надеюсь, что это односторонняя связь, что этот сон не просочился к тебе вместе с соевым молоком, которое я пила на ночь.

Ты, наверное, снова удивляешься, думаешь: что за чертовщина творилась тогда в голове у мамы?

Не суди меня слишком строго. Я думаю, твоя мать просто боялась отравить тебя одним фактом своего существования.

Если бы кто-нибудь узнал, какое количество групп поддержки я посещала в последнее время, он подумал бы, что у меня что-то неладное с головой. Что я одержима и не могу без них нормально функционировать. Это правда, последнее время вся моя жизнь — школа и группа.

Но еще я отношусь к этому как к исследованию.

Я начала с того, что стала задавать вопросы в своей группе. Потом, вечер за вечером, я переходила из одной группы в другую. Всякий раз я сначала убеждалась в том, что у места собрания выставлены полицейские посты или секьюрити для защиты от нападений. Конечно, места собраний групп, не считая северную часть города, охранялись не на все сто процентов, это все же было лучше, чем ничего.

И еще — теперь не только потерявшие организовываются в группы. Появились группы беременных женщин, которые вместе молятся, чтобы им не пришлось сменить группу.

Я могу посещать и посещаю и те и другие.

Первое время я держусь в тени. Даже внутри немногочисленного, на время организовавшегося общества, основанного на горе и страхе, существуют неписаные законы, табу, которые нельзя нарушать. Я слушаю душераздирающие исповеди, полные боли и страдания. Голоса могут принадлежать разным людям, но все эти истории я уже слышала. Только вариаций может быть великое множество.

Со временем мне уступают место, члены группы готовы выслушать мою историю, потому что я проявила к ним уважение, и я рассказываю им свою версию… или часть ее. Иногда мне кажется, что они думают, будто я злорадствую, и тогда я стараюсь говорить как можно меньше. Иногда я понимаю, что ты даришь надежду, и тогда ты занимаешь центральное место на собрании.